– Владимир! Ты командир, а не спрашиваешь, куда завтра пойдём. У вас одна лицензия?
– Одна, – вернулся к действительности учитель. – На лося. И одна на кабана. Витя достал.
– Значит, работа будет. У нас тоже лось и два кабана.
Он помолчал. Потом с иронией бросил:
– Только бы сова не закричала.
– А между прочим, у нас на фабрике никто особо не заметил, што Союз помер, – бодро сказал Валерка, похоже, совсем не обидевшись на злое разъяснение Андрея. – У всех другие заботы. Где еды достать? Сколько придёт хлопка?
Валерка работал на небольшой ткацкой фабрике в маленьком посёлке, который не так давно преобразовали из села. Но жизнь в селе всё равно оставалась деревенской. Здесь было правление колхоза, машинный двор, где Валерка, как фабричный механизатор, в страдную пору помогал ремонтировать технику, за что ему иногда давали на охоту трактор «Беларусь». Область, куда ездила компания, считалась не только промышленной, но и текстильной. В областном центре работали крупные ткацкие комбинаты, один из которых был основан при Петре Великом. Здесь начинали делать ткань для парусов. Валеркина фабричка выпускала хлопчатобумажное полотно, и весной подручный Адольфа показывал охотникам кусочки красивых материалов.
– Значит, говоришь, не заметили? – спросил Савельев. По профессиональной привычке быть в курсе событий он исподволь прислушивался к бубнящему вдалеке телевизору, однако при этом не пропускал ни слова из разговора за столом. – Ничево, скоро заметите. Узнаете, што Союз, как ты говоришь, помер. Хлопок для всей текстильной промышленности поставляют Узбекистан и Таджикистан. Они теперь отделились. Перестанут поставлять, и вы остановитесь. Колхозы тоже будут разрушены – орёт вон тот дурачок (показал на телевизор, где в это время что-то кричал известный агрессивный писатель), будто фермер спасёт Россию. После этого у тебя и в колхозе не будет «шабашки». Как видишь, товарищ демократ, всё в жизни взаимосвязано. Где морским узлом, а где гордиевым. Особенно в жизни экономической.
– В политической тоже, – сказал Нестеренко. – В Таджикистане начинается буза. Неизвестно, во што выльется. Если начнут воевать за власть кланы, тогда – спасайся, кто может. А ведь какая жизнь была! – я-то помню. Беззлобная… Спокойная…
– Первым достанется – русским, – мрачно произнёс Адольф. – Подымали, подымали их, а теперь – на ножи. Это ж надо, как загадили людям мозги!
– Всё потому, што люди не заметили, когда началась подмена, – выходя из-за стола, проговорил Савельев. Подошёл к входной двери, открыл её, встал в потоке прохлады. Оттуда заговорил:
– Все мы с удовольствием дышим воздухом после грозы. Кусать его хочется. Запах – божественная свежесть. Это – озон. Но дай человеку этой «свежести» чуть-чуть больше и он умрёт. Самое мало – мужик станет бесплодным. Благодатный озон и смертельный озон – один и тот же газ. Дело – в количестве.
Виктор вернулся к столу. Его внимательно слушали.
– Нас подкупили обещанием свежести. Слов нет – она была нужна. Из некоторых углов уже сильно пахло. Я сам… наверно, больше, чем каждый из вас – ничево не поделаешь: работа такая!., чувствовал этот запах… и хотел свежести. Перемен хотел! И не один я. Многие. Мы поверили в наши возможности. В благородную цель… Однажды я сказал Володиной Наташе, не знаю: говорила она тебе? (Виктор посмотрел на Волкова, тот пожал плечами) – может слишком возвышенно это прозвучало, но это было искренне. Я сказал: мы – вроде Диогена, который ходил днём с фонарём – искал хорошего человека. Только мы идём с баночками керосина, куда вставлен горящий фитилёк, штобы осветить дорогу в светлое завтра. Я даже вижу, сказал я Наташе, как с такими же баночками идут тысячи людей… десятки тысяч и каждый верит, будто его керосин сделает жизнь страны светлей и радостней. Но только потом я понял, што это горючее – из множества баночек – сливают в одну большую цистерну и, когда придёт нужный момент, бросят в неё горящий факел – помните, в «Белом солнце пустыни» так бросили? – и страшенный взрыв разорвёт всё вокруг. Понял, но мне уже не давали сказать поставленные сливальщиками люди.
– Вот и бросили факел, – выдавил Нестеренко. – Теперь мне понятно, про какие ты баночки…
В этот момент Савельев увидел, как на экране телевизора появилось лицо Горбачёва. Заметил это и Адольф.
– Гляньте-ка, чучела-мяучела вылезла! – воскликнул он. – Просрал державу, поганец, и не стыдно народу в глаза глядеть.
– Подожди, Адольф, он чево-то важное говорит, – сказал Савельев. Журналист прибавил звук, и все услыхали слова:
– …я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР.
В избе загомонили. Даже Валентина стала что-то говорить Дмитрию. Каждого цепляла какая-то фраза, и человек комментировал её. Только Савельев слушал длинную, блудливую речь молча, реагируя на выкрики соседей взглядом или мимикой.
«Но и сегодня я убеждён в исторической правоте демократических реформ, которые начаты весной 1985 года».
– Лучше б ты в аварию попал той весной, тварь! – кривясь, говорил Нестеренко в экранное лицо ненавистного ему человека. – Для реформ башка нужна, а не пятно на ней.
«Старая система рухнула до того, как успела заработать новая».
– Он нам рассказывает, што натворил! – удивлялся Волков, обращаясь к стоящим рядом.
«И сегодня меня тревожит потеря нашими людьми гражданства великой страны».
– Это твоя работа, ублюдок, – прорычал Адольф. – Штоб ты захлебнулся в слезах людских.
Выступление было долгим, бесцветным и скользким, как мокрый обмылок. «Даже последнее слово не смог сделать достойным», – с неприязнью подумал Савельев. Он отвернулся, чтобы уходить к столу, как вдруг пронзительный вскрик Нестеренко заставил быстро глянуть на экран:
– Флаг! Смотрите: флаг!
То, что происходило на экране, остановило всех. Видимо, съёмка шла издалека – «телевиком». В ночной темноте едва просматривалась Спасская башня Кремля. Был слабо освещен и купол президентской резиденции. Только установленная на его крыше мачта с государственным флагом Советского Союза была хорошо видна в свете направленных снизу прожекторов.
Эту картину – красное полотнище величественно колышется над Кремлём – много лет видели наяву или по телевизору граждане трёхсотмиллионной страны, и развевающийся стяг был гарантией того, что великое их государство живёт, и они являются частью его.
Теперь же происходило что-то невероятное. В полной тишине флаг полз вниз и уже прошёл треть мачты. Едва различимые на крыше фигурки людей быстро двигали руками, видимо, торопясь опустить стяг. Но декабрьский ветер сильно развевал его, образовывал тугие ярко-красные волны, снова вытягивал полотно на всю длину, и казалось, флаг сопротивляется. Когда же его достали рукой, съёмка прекратилась.
Все находящиеся в избе онемели. В молчании Савельев выключил телевизор. Пошёл к столу. Он понял: если сейчас не выпьет, не сможет разжать спазмы в горле. Глядя на него, двинулись за стол остальные. Только Нестеренко прикованно смотрел на выключенный телевизор и не трогался с места.
– Андрей! – позвал его Савельев. – Иди к столу.
Тот сумасшедшими глазами глянул на журналиста и показал пальцем в телевизор:
– Эт што такое, Вить?
– Это, Вольт, конец страны, – вместо Савельева ответил Волков.
– Кто ж им, сукам, разрешил? – тихо, но зловеще спросил электрик. – Вы мне можете сказать? Значит, они окончательно угробили нас?
В дальних глубинах сознания у Нестеренко ещё таилась маленькая, едва дышащая надежда на какие-то перемены. Да, подписали три Существа бумагу о том, что Советский Союз они распускают. Видимо, побаивались: могут нарваться на кулак Горбачёва. Поэтому собрались, как сейчас рассказывают, в нескольких километрах от границы, чтобы в случае чего рвануть в Польшу. Тогда Горбачёв пустил соплю. Но потом-то мог опомниться? Он всё ещё президент. Главнокомандующий. Не надо армии. Достаточно несколько дивизий… А он ни страну, ни себя не стал спасать. Ах ты, пятнистая шкура…
– Не знаю, как вы, а я готов пойти в партизаны.
– Против кого? – спросил учитель.