– Их надо казнить, – продолжал Нестеренко. Он, наконец, сдвинулся от телевизора, но шёл к столу тяжело, разбито.
– По-хорошему, надо бы судить, – сказал Савельев. – Партизанщина – это терроризм. А он нигде не приветствуется. Вот судить – другое дело! Но кто же в этом разброде даст их судить? Всё, што они сделали, нужно не народам. Кучкам, оказавшимся у власти. И особенно тем, кому сдали страну… Западу. Разве победители позволят разложенным, оглуплённым массам отнять такую ценность?
Отречение Горбачёва потрясло и Виктора. Видя, куда направляются события, он давно был готов к нехорошему финалу. Но одно дело знать, что будет смерть, другое – её увидеть. Виктор вспомнил рассказы отца о реакции людей на смерть Сталина. Сергей Петрович Савельев также, как Волков, был учителем. Только преподавал математику. «Все мы понимали, – говорил он сыну, – придёт когда-то время и Сталин умрёт. Нет же бессмертных… Но когда он умер, многим показалось, что остановилась жизнь. Мой класс – девятый класс – рыдал. Я вытирал слёзы и не стеснялся. Фронт прошёл… Горя нагляделся… А тут – плакал. Потом оказалось, что жизнь продолжается».
До заявления Горбачёва Виктор старался притоптать свои тревожные мысли о будущем страны. Успокаивал себя и жену примерами из истории. Сколько империй распалось, а народы продолжают жить. Ту же Российскую империю большевики разорвали в клочья. Однако она вернулась в форме Советского Союза. О том, что многие империи исчезли вместе с народами, думать не хотелось. Теперь спущенный флаг государства взволновал его и встревожил до учащённого сердцебиения. Что будет с Россией? С Украиной, где жили родственники жены? С тихой и светлой Белоруссией, куда он несколько раз ездил в командировки и возвращался, словно умытый в прозрачной родниковой воде. Наконец, с Казахстаном, где он какое-то время работал, и половина населения которого – русские.
– Эти люди не имеют права жить, – обрывисто дыша, продолжал свою линию электрик. – Надо подкараулить… Не приветствуется… А быть государственным преступником и оставаться ненаказанным приветствуется?
– Их как раз надо оставить жить, – хмуро объявил Волков. – Они должны видеть, што натворили, и мучиться.
Адольф недовольно заёрзал. С осуждением поглядел на учителя.
– Будут эти твари мучиться. Думаешь, у них есть там, внутри, такое, што заставляет нормальных людей мучиться? Вот когда б их Бог наказал… Послал каждому страшную болезнь… Мучительную. Им самим… Их родне… Пусть ба глядели… Выли, как собаки, и знали: это им за миллионы остальных.
– Если я их на этом свете не достану, – опустил тяжёлый кулак на стол Нестеренко, – и если есть тот свет, пойду там в кочегары. Буду жарить. Встречный план возьму, как раньше было… Но не дам ихним душам покоя.
Уже никому не хотелось ни есть, ни пить. Все вроде были вместе, и в то же время каждый по себе. Печально молчала Валентина, изредка взглядывая на Дмитрия. Ушёл к печке Николай, присел там на маленькую скамеечку. Куда-то в угол избы смотрел Валерка, опасаясь встретиться глазами с Адольфом. А егерь, забыв о нём, ждал хоть каких-нибудь утешений от городских. Но что они могли сказать ему, сами чувствующие себя перед новой жизнью, как люди, оказавшиеся на краю неизвестного болота. Одно объединяло мысли: на их глазах произошла гигантская катастрофа, и те, кто её совершил, достойны высшей меры наказания.
– В Новгороде есть памятник «Тысячелетие России», – углублённый в свои мысли, проговорил учитель. – Там изображены все, кто из начальной Руси создавал наше великое государство. Придёт время, и поставят памятник «Разрушители России» где-нибудь…
– …на свалке, – вставил Нестеренко.
– Нет, в людном месте. Их должны видеть. Плевать на них.
Владимир ещё никогда в жизни не чувствовал такого унижения. Какбудто к нему в квартиру залезли воры, раскидали вещи, грязными ботинками наступили на ночную сорочку Натальи, утащили всё ценное, а он, здоровый крепкий мужчина, спецназовец, умеющий победить добрый десяток людей, сейчас не способен даже понять, кого ему надо нейтрализовать.
– Плевать – это ты хорошо придумал, – медленно произнёс электрик. И, заводясь, заговорил быстрее. – Очень хорошо, Вова, придумал. Я понял, как будет их наказывать народ.
Андрей в волнении встал, энергично прошёл по избе, вернулся к столу. Все глядели на него.
– Я сделаю кооператив. Их вон уже сколько! Будет ещё один. Завод, чувствую, угробят. Но мой кооператив будет жить. Его продукция пойдёт нарасхват.
Он помолчал и многозначительно объявил:
– Я буду делать унитазы и писсуары.
Столь неожиданное сообщение развеселило людей. Сумрачное настроение немного просветлело.
– Ну, если только с музыкой, – хмыкнул Савельев.
– С мордами! С ихними мордами. Представляете, приходит мужик в общественный туалет, пристраивается – и прямо в морду «пятнистому». Или сразу троим Существам. А когда по-хорошему… штоб посидеть от души… тут уж, ребята, все они получат сполна.
Мужики захохотали, видимо, представив картину народной мести. Скупо улыбнулась Валентина.
– Ну, ты даёшь, Андрюша! – весело воскликнул Адольф. – Надо же догадаться!
Однако Савельев, тоже улыбаясь, остудил электрика:
– Не выйдет ничево, Андрей, а жалко. Они расценят это, как оскорбление личности. Подадут в суд. Скажут: наладил производство и продажу оскорбительных изделий.
– Какие личности?! – завопил егерь.
– Всё равно нельзя, Адольф. Вот если б Андрей сделал такой унитаз для себя… поставил в своей квартире и не продавал людям на рынке…
– А друзьям могу подарок сделать? – спросил растерянно Нестеренко. – Тебе… Володе… Вот им, – показал на мужиков.
– Подарок, наверно, можно. Я, правда, не специалист, но ведь если ты, он, все мы купим портреты этих деятелей, прибьём их в туалетах, а может, даже приклеим в унитазах, кто нам што сделает?
– Это совсем другое дело. Мне нравится Андрюхина идея, – сказал Волков. – Но время ещё есть. Мы што-нибудь придумаем, Андрей. Как говорит Адольф: «Война план покажет».
Они ещё какое-то время посидели, кто за столом, кто рядом. В разговоре начинали трогать охоту, но не было ни привычного азарта, ни даже интереса говорить. То и дело сворачивали на больную, как открытая рана, тему: что будет дальше? Чтобы не царапать души, рано легли спать. Хозяева – в отгороженной комнатке за печью. Нестеренко попробовал устроиться на печке, но длинные ноги надо было сильно поджимать, к тому же было жарко. Он слез, и Адольф сразу послал туда Валерку. Сам егерь с Николаем улеглись на раздвинутом диване. А городские – на полу, где Дмитрий устроил им хорошую постель из матрацев и тулупов.
При потушенном свете долго слышали друг друга: вздыхали, сопели, подкашливали. Уснули чуть ли не во второй половине ночи. Поэтому встали такие же, внутренне и внешне, помятые.
Обмениваясь неохотными репликами, собрались. В сенях взяли на поводки собак. Те почему-то не вырывались, как всегда, из рук, не дёргались в предвкушении охоты. Вели себя смирно. Словно чувствовали состояние людей. Поскольку лес был близко, решили не заводить трактор, а идти на лыжах. Стояли молча, дожидаясь Дмитрия, который пошёл за лыжами во «двор» – большой крытый сарай, пристроенный к избе, где стояла корова, был закуток для овец, хранились дрова, сено и всякий инвентарь.
Рассветало быстро. Сероватые сумерки, казалось, на глазах раздувало порывами налетающего ветра.
– Как он вчера не хотел сдаваться, – сказал Нестеренко, думая о своём и ни к кому конкретно не обращаясь. Но его поняли.
– Да… Последние минуты были красивыми, – согласился Савельев. И со вздохом добавил:
– Нет ни страны, ни флага красного.
– Почему нет? – спросил Дмитрий. – У меня в сенцах стоит.
Он принёс лыжи и уже пробовал втиснуть носки валенок в ремни. Городские переглянулись.
– А давайте вывесим его! – воскликнул учитель. – В знак несогласия.
– Это дело! – вдохновился Адольф. – Неси, Митька, флаг.
Когда тот поднялся на крыльцо, егерь крикнул:
– И захвати молоток с гвоздями!
Потом, вспомнив, подтолкнул к дому Валерку.
– Лестница нужна. Помоги ему, шнырла.
Споря, как лучше поставить лестницу, на какой высоте прибить, под каким углом флагу висеть, мужчины споро принялись за работу. Приколотили. Довольно оглядели сделанное и уже с другим настроением двинулись к лесу.