Он сказал это отсутствующе, как бы унесясь мыслями куда-то далеко, и я вернулся к тому, что заботило меня больше всего.
— Галапас, ты сказал, что ничего не знаешь ни о моем видении, ни о пещере. Но ведь это… В этом должна чувствоваться рука бога.
Я глянул вверх, на выступ, где сидел сокол — задумчивый и терпеливый, с полузакрытыми глазами-щелками, в которых отражался огонь.
— Так и есть.
Я заколебался.
— А не можем ли мы выяснить, что он… что все это значит?
— Хочешь снова войти в кристальный грот?
— Н-нет, не хочу. Но, может быть, я должен это сделать. Скажи, как ты считаешь?
Чуть помедлив, он тяжело произнес:
— Да, по-моему, тебе следует войти. Но сначала я научу тебя еще кое-чему. На этот раз ты сам должен сотворить себе огонь. Не так… — Он улыбнулся, когда я потянулся за веткой, пошевелить тлеющие в золе угли. — Положи ее. Перед тем как уехать, ты попросил показать тебе что-нибудь настоящее. Это последнее, что мне осталось показать тебе. Я не понимал… Ладно, не буду об этом. Нет, сядь, дитя, книги тебе больше не нужны. Смотри сюда.
О том, что случилось затем, я писать не буду. Как я уже сказал, это было первое пришедшее ко мне волшебство — и будет последним, которое я забуду. Я нашел его несложным — даже творить огонь, холодный, как лед, и бушующее пламя, и вспышки, ударом кнута пронзающие тьму. Только этому искусству и обучил он меня, не считая некоторых приемов лечения. И это правильно, ибо я был молод, чтобы учиться большему, а искусство это таково, что если ты непригоден или не готов, оно может ослепить тебя.
Когда мы закончили урок, снаружи было уже темно. Галапас поднялся на ноги.
— Я вернусь через час и разбужу тебя.
Он сдернул висевшую на зеркале и скрывавшую его накидку, закутался в нее и вышел.
Гул пламени был, словно стук от копыт коня, несущегося в галопе; как кнут, щелкнул яркий, длинный язык. С шипением, похожим на женский вздох, развалилось полено, и тысяча горящих ветвей затрещала, будто гомонящая, перешептывающаяся, сплетничающая толпа…
Все расплылось в великом ослепительном сиянии тишины. Зеркало вспыхнуло. Я поднял накидку, уже приятно сухую, и забрался с ней в кристальный грот. Сложив накидку, улегся на нее, вглядываясь в сходящуюся надо мной усеянную кристаллами стену.
Языки пламени окружали меня пылающими рядами, один за другим, наполняя воздух, пока я не оказался в сотканном из света шаре, как бы внутри звезды. Свет становился все ярче и ярче, пока вдруг не лопнул — и наступила тьма…
Копыта несущегося галопом коня выбивали искры из гравия римской дороги. Вновь и вновь щелкала плеть всадника, но лошадь и так уже неслась во весь опор, широко раздувая алые ноздри, выдыхая струи пара в холодный воздух. Всадником был Камлах. Далеко позади, отстав почти на полмили, мчалась остальная молодежь, его свита, и еще дальше, далеко позади, ведя на поводу охромевшего и насквозь промокшего коня, шел доставивший вести королевскому сыну гонец.
В городе пылали факелы, по улицам бежали навстречу несущемуся галопом коню люди, но Камлах не обращал на них внимания. Он вонзил в бока коня шипастые шпоры и напрямик промчался через город, по крутой лестнице и далее, во внешний дворик королевского дворца. Здесь также пылали факелы. Рыжая шевелюра на мгновение вспыхнула в их свете, когда он соскочил с коня и швырнул поводья поджидавшему рабу. Взбежал по ступеням, — сапоги из мягкой кожи ступали бесшумно, — и дальше, вдоль ведущей в комнату его отца колоннады. Быстрая темная фигура на мгновение исчезла в тени под аркой, затем Камлах широко распахнул дверь и вошел.
Гонец не солгал. Смерть была быстрой. Старик лежал на резной римской кровати, кто-то набросил на него покрывало из пурпурного шелка. Как-то удалось закрепить его нижнюю челюсть — взлохмаченная седая борода смотрела в потолок, и маленькое изголовье из обожженной глины под шеей поддерживало голову прямо, тело медленно остывало и твердело. Его поза никак не давала понять, что у старика сломана шея. Черты старческого лица начали уже западать, сжиматься, будто смерть стачивала плоть вокруг торчащего носа, оставляя его в одиночестве возвышаться на равнине цвета холодного свечного воска. Лежавшие на губах и на закрытых глазах покойного монеты мерцали в свете факелов, прикрепленных у всех четырех углов ложа.
В ногах кровати, меж факелов, стояла Ниниана. Она стояла очень спокойно и прямо, одетая в белое, сжимая распятие в сложенных на груди руках, низко склонив голову. Когда дверь открылась, она не подняла глаз, ее взор был по-прежнему обращен на пурпурное покрывало; в нем не было скорби, казалось, она смотрит на все из какой-то немыслимой дали.