— Иди. Я оседлал тебе пони, все готово.
Когда я спускался по долине, по-прежнему шел дождь. Маленькие и холодные капли его проникали всюду, собирались в складках плаща, стекали по плечам и смешивались со слезами, бежавшими по лицу.
Так я плакал второй раз в жизни.
11
Ворота конюшни были заперты. Собственно, на иное я и не рассчитывал. В тот день я выехал не таясь через главные ворота с соколом, и любой другой ночью мог бы рискнуть вернуться ими же с какой-нибудь байкой о потере сокола и о том, как искал его до самой темноты. Но только не сегодня.
И у ворот конюшни в эту ночь никто не будет ждать меня и вслушиваться во тьму, чтобы вовремя открыть дверь.
Хотя нельзя было терять ни минуты, я сдерживал нетерпеливого пони, заставляя его идти шагом, и спокойно проехал вдоль дворцовой стены в сторону моста. На ведущей к нему дороге толпились люди, горели факелы, доносился гомон; как только стал виден мост, дважды за несколько минут по нему во весь опор проносились по одному всадники, державшие путь куда-то на юг.
Вот и мокрые, обнаженные деревья фруктового сада нависли ветками над буксирной тропой. В одном месте на гребне стены была выемка, над ней-то и выступали ронявшие капли ветви. Я соскользнул со спины пони, подвел его под мою склонившую ветви над тропой яблоню, и здесь привязал. Потом забрался назад в седло, осторожно встал на него ногами, какое-то время балансировал и прыгнул, стремясь дотянуться до сука надо мной.
Он совершенно отсырел, и одна рука соскользнула, но другой удалось ухватиться. Я подтянул ноги, обвил ими сук, а перебраться затем через стену и далее вниз, в заросший травой сад было делом нескольких мгновений.
Слева от меня находилась высокая стена, за ней находился сад моего деда, справа — та голубятня и приподнятая терраса, где за прялкой любила сиживать Моравик. Впереди виднелись низкие неказистые постройки, там жили слуги. К моему облегчению, свет почти нигде не горел. Все огни и гул дворца сосредоточились теперь за стеной слева от меня, в главном здании. Откуда-то издалека, из-за дворца, приглушенная шумом дождя, доносилась суматоха улиц. В моем окне света не было. Я побежал.
Рассчитывал я лишь на одно — что его принесут сюда, на его старое место. Его тюфяк лежал теперь не поперек двери, а в углу, близ моей кровати. Здесь не было ни багрянца, ни факелов; он лежал в той же позе, как его швырнули. В полутьме я смог разглядеть лишь неловко разметавшееся тело; одна из рук откинулась вбок, неестественно изогнувшаяся кисть лежала на холодном полу. Было слишком темно, чтобы понять, какой смертью он умер. Я склонился и взял его за руку. Она уже остыла и начала коченеть. Нежно уложил ее на тюфяк рядом с телом, затем подбежал к кровати и сорвал с нее хорошее шерстяное покрывало. Укрыл им Сердика, потом вскочил, настороженно вслушиваясь, когда мужской голос что-то прокричал вдалеке, а в конце галереи послышался звук шагов и кто-то крикнул в ответ:
— Нет. Здесь он не проходил. Я смотрел за дверью. А пони уже на месте?
— Нет. И никаких следов. — И затем, в ответ на новый крик: — Ну, далеко он уехать не мог. Он частенько возвращается в это время. Что? А, ну ладно…
Звук шагов быстро удалился. Тишина.
Где-то в галерее стояла на подставке лампа. Сквозь полуоткрытую дверь в комнату проникало достаточно света и я мог видеть, что делаю. Тихо приподняв крышку моего сундучка, я извлек то немногое из одежды, что у меня было, в том числе и мой лучший плащ, а также запасную пару сандалий. Свернул в узел и сунул все это в сумку вместе с прочим своим имуществом — гребешком из слоновой кости, парой фибул, украшенной сердоликом пряжкой. Это можно было продать. Забрался на кровать и протолкнул узел в окно.
Затем снова бегом вернулся к Сердику, откинул покрывало и, встав на колени, ощупал его бедро. Кинжал они оставили на месте.
Я потянул застежку непослушными пальцами — не только темнота была тому причиной, — и она поддалась. Взял кинжал, пояс и все, что на нем было: мужской кинжал, вдвое длиннее моего и острый как бритва. Свой я оставил рядом с Сердиком на тюфяке. Может, он пригодится Сердику там, куда он ушел, но я в этом сомневался: ему всегда хватало голых рук.
Я был готов. Задержался на миг, глядя вниз, на Сердика, но перед моим невидящим взглядом, словно в мерцающем кристалле проходили картины того, как укладывают моего деда — с факелами, караулом и пурпуром. Здесь же не было ничего, кроме тьмы; собачья смерть. Смерть раба.
— Сердик, — произнес я вполголоса в темноте. Теперь я не плакал. Слезы прошли. — Сердик, покойся с миром. Я отправлю тебя тем путем, каким ты хотел, отправлю как короля.