По ходу дела Ванька выдал даже большой петровский загиб, и я его тоже занес в протокол.
Ваньку одели и увели. Я поднялся к генералу и попросил у него разрешения посидеть в конторе до утра при свече, дабы перебелить протокол. Тем более и идти-то мне на самом деле было некуда. Генерал несколько удивился такому служебному рвению, и разрешил.
Я вышел, купил пару хлебцев за копейку, вернулся в контору, сел и начал уныло смотреть на запись речей ругачего предателя. Перебелить, выкинув мат, означало оставить пару фраз. Вместо рвения выйдет сплошное выпендривание. И тут мне пришли в голову какие-то обрывки из исторических романов о характере Елисавет Петровны, которая очень любила шутку на грани фола, но именно на грани, и все время мучилась от скуки и искала свеженьких развлечений без откровенного неприличия. И мне пришла в голову безумная идея: переписать <<скаску>> в приличных словах, сохранив все загибы.
Начал я прямо с большого петровского загиба и получил следующий текст:
<<Мать твою поперек заднего места имети, грушу тебе в передницу, гвоздь в подпередницу, ведьму в зад, головню в рот, дьявола в затайное место, гноя на тайности, адмиралтейская дырища, гангрена подконечная, мышь любострастная, автомат дырявый, дорожная подприставалка, дерном дырища покрытая, дегтю влитая, удорык одноногий, чревотень безногая, хавронья недолюба, пипишка перелюба, глиста передодырная, говядина моченая, горшки прозевал, гусовал, передний гужевал, воронье гнездо во лбу, полк в переду, садник на кусте\dots>> и так далее до финала.
Далее перевести все заковыристые выражения Ваньки Подкаинщика было уже просто. Но заняло это всю ночь.
В пять часов утра пришел губернатор, глянул на мой текст, отругал за корявый почерк и массу ошибок (все время забывал еры да и с точкой, а яти вообще ставил как попало), но затем расхохотался.
-- Ну и что же с такой сказкой делать?
И тут меня понесло:
-- Я слышал, наша матушка-императрица очень любит хорошую шутку. Смею надеяться, ей понравится.
-- Будет она, что ли, читать такую длинную бумагу?
Я изобразил глубокое раздумие:
-- Правы, ваше выскоблагородие, я-то об этом и не подумал! В Харькове я обычно свои сочинения сам и читал начальству, дабы ему приятнее и понятнее было.
-- Ну и дурак же ты, Петров! Поручик князь Дундуков грамотен и с приятным голосом. Да и внешностью не подкачал. Пошлю-ка я его с пакетом и с коротеньким письмом, что он должен прочитать секретную бумагу лично императрице наедине.
Я отметил на всякий случай, что во времена Елисавет Петровны уже все русские офицеры были грамотными, так что князь на самом деле более чем грамотен.
Генерал направился к выходу и вдруг обернулся:
-- Ну, если матушке понравится, озолочу! А ежели нет — не обижайся, живота лишу.
На этом и порешили. Губернатор велел чиновнику переписать <<скаску>> красивым почерком, экзекутору — занести меня в списки канцелярии на должность письмоводителя и выдать мне деньги за прогоны, а меня самого отправил сортировать бумаги. Я, полубезумный от бессонницы, тем не менее ухитрился договориться, что меня отведут к вдове Шильдерше, что невдалеке от канцелярии губернатора сдает комнату со столом (на волне того, что все чиновники помирали со смеху, читая записи, и решили угостить меня вечером в трактирчике; раздобревший экзекутор даже выдал мне денежек, как другие сказали, больше, чем другим выдавал: целых три рубля двадцать одну копейку с полушкою).
Канцелярская рутина
Шильдерша оказалась опрятной тихой женщиной лет тридцати. Звали ее Гретхен. Переговоры с ней вел столоначальник губернский регистратор Абрам Шишкин. Я внимательно вслушивался в немецкую речь и понял, что решающим аргументом, с помощью которого Шишкин сбил цену за месяц до рубля с полтиною было то, что я не женат и пью только пиво, как немец, а не как русский. Я заплатил за месяц вперед, поднялся в малюсенькую и холодную комнатушку непосредственно под крышей и сразу уснул.
Проснулся я в четыре часа утра. К пяти утра надо было быть в присутстствии. Сонь генерал не жаловал. Как я и ожидал, завтрак был весьма скудным и невкусным: вареная капуста и кружка жидкого кофе. Но, слава Богу, теперь на некоторое время я хотя бы был лишен опасности умереть с голоду.
Опасной бритвой я пользоваться не умел и боялся, что даже <<унаследованных>> навыков будет достаточно лишь для того, чтобы не зарезаться, поэтому по дороге пришлось воспользоваться услугами цирюльника. Вылетело еще две копейки.
На утреннем <<разводе>> генерал велел князю вместе со мной прочитать протокол полностью, а затем отдать его для запечатывания в секретный пакет. Похвальная предусмотрительность, дабы в Москве князь читал гладко и без запинок. Князю этот юмор на уровне офицера тоже понравился, это был хороший признак. Да и генерал-аншеф был отнюдь не дурак и оценил шансы перед тем, как отправлять мое произведение <<изящной словесности>>.
Во дворе я увидел ката. Я с дрожью в голосе спросил его, не будет ли сегодня очередного дознания? Палач пояснил, что, поскольку Ванька уже сознался в преступлении, теперь должны в Питере решить, где будут дознавать его дальше и судить: в Тайной канцелярии или на месте. А поскольку каждый узник имеет право закричать <<Слово и дело!>> и после этого его должны отправить в Тайную канцелярию, нужды мучить Ваньку сейчас нет. Более того, генерал велел подлечить его и хорошо кормить, дабы подследственный набрался сил и расслабился.
-- Лучше будет, если Ваньку у нас оставят. Ужо повеселимся, — спокойненько сказал палач.
Мне осталось лишь поддакнуть.
До обеда у меня дел больше не было, поскольку я был подчинен непосредственно губернатору, и, похлебав жиденький супчик, я вновь отправился в присутствие ждать дальнейших указаний. Они мне были переданы через экзекутора: мне надлежало в течение недели каждый день сидеть в городской ратуше и вести вместе с коллежским регистратором Пафнутием Чухланцевым отчеты о заседаниях магистрата для самого губернатора. Я понял, что губернатор решил таким образом усовершенствовать меня в немецком языке. Но, конечно же, это поручение меня гораздо больше устраивало, чем пыточный застенок.
Когда я проходил мимо окошка темницы, Ванька обложил меня и обозвал всячески, в том числе и крысой суки Елисаветы. Я, воспользовавшись тем, что никого вокруг не было, спокойно ответил ему, что пусть он обкладывает и обзывает всех, но императрицу не трогает, тогда у него есть шанс остаться в живых и сохранить язык.
Вечером мы все направились провожать уходящий в Питер корабль. На нем уезжал князь с двумя слугами и кучей сумок бумаг: для Сената, для Синода, для канцлера, лично для императрицы (самая маленькая).
Рутина пошла день за днем. Я сидел в зале ратуши, вслушиваясь в скучные прения немцев. Пафнутий пояснял мне непонятные места (немецкий он знал неплохо, но по-русски перелагал все безобразно; зато почерк у него был намного лучше моего). Мы выработали такой стиль работы. Пафнутий, если я давал знак, говорил свои пояснения, я выдавал ему русскую фразу, он записывал. На третий день пояснений я уже запрашивал не на каждом шагу, а к концу недели не часто.
Единственной приятной особенностью службы было то, что по ходу заседаний ратманы дули пиво с колбасками и капустой, и нам тоже перепадало.
В воскресенье я сходил в церковь, отстоял службу и по дороге встретил Гретхен, идущую из кирхи. Я неожиданно для себя обратился к ней по-немецки: сказалась практика недельного сидения в ратхаузе. Она улыбнулась и сразу же вновь напустила на себя скромненький вид, опустив глаза, и ответила мне, что она рада видеть, что я честный, скромный и богобоязненный человек. Жаль только, добавила она, что не лютеранин. Но Мартин Лютер до России не добирался, как им говорил пастор.