В мифе о корсаре заслуживает одобрения элемент наступательности, атаки. Сомнительной и внушающей опасения была бы только иллюзия, что интеллект имеет свою основу в схватке как таковой, в схватке ради самой схватки. На самом деле Пазолини отнюдь не победитель, он изранен и побежден, как и Адорно. То, что открывает ему глаза и позволяет критически видеть мир,— это страдание-априори, делающее столь трудными даже самые простые в жизни вещи. Великой критики не бывает, если у критика нет великого изъяна. Все это были тяжелораненые от культуры, те, кто с огромными усилиями, найдя для себя какой-нибудь целительный бальзам, продолжал вертеть колесо критики. Известное свое сочинение Адорно посвятил Генриху Гейне — «Рана Гейне». Она, рана — и ни что иное! — зияет в каждой сколько-нибудь значительной критике. С великими достижениями современной критики повсюду соседствуют зияющие раны: рана Руссо, рана Шеллинга, рана Гейне, рана Маркса, рана Кьеркегора, рана Ницше, рана Шпенглера, рана Хайдеггера, рана Теодора Лессинга, рана Фрейда, рана Адорно. Из самостоятельно изобретенных бальзамов для лечения великих ран возникают разновидности критики, которые служат для эпох копилками опыта самопознания. Каждая критика — это новаторство в страдании, вызванном эпохой, и пример показательного лечения.
Я лишен амбициозного желания попасть в число страдальцев из этого достойного лазарета критических теорий. Пришло время для новой критики темпераментов. Там, где Просвещение выступает в роли «печальной науки», оно невольно способствует меланхолическому оцепенению. Критика цинического разума поэтому сулит, скорее, веселую работу, при которой с самого начала ясно, что она не столько работа, сколько отдых от нее.
Мотив:
Нам укажут: обоснование чересчур продуманное и тщательное, чтобы быть совершенно правдивым. Я вынужден смириться с тем, что может возникнуть впечатление, будто речь идет о попытке спасти «Просвещение» и Критическую Теорию; парадоксальность избираемой мной методы спасения поспособствует тому, чтобы первое впечатление не осталось единственным.
Если поначалу покажется, что Просвещение неизбежно заканчивается циническим разочарованием, то вскоре лист будет перевернут, и исследование цинизма станет обоснованием славной свободы от иллюзий. Просвещение всегда было разочарованием — в позитивном смысле этого слова, разочарованием как освобождением от чар, и чем больше оно прогрессирует, тем ближе момент, когда разум заставит нас сделать попытку утверждения чего-то. Философия, исходящая из духа «Да», включает также и «Да» по отношению к «Нет». Это — не цинический позитивизм, не «одобрительно-принимающее» умонастроение. «Да», которое я имею в виду — это не «Да» побежденного. Если в нем есть что-то от повиновения, то от единственного повиновения, на которое способен просвещенный человек,— от повиновения своему собственному опыту и познанию.
Европейский невроз предполагает представление о счастье как цели и о напряженном труде ума как пути к ее достижению. От гнета этого невроза нужно избавиться. Ради того хорошего, от которого так легко уходят, вовлекаясь в процесс развития, необходимо покончить с критической страстью к улучшению. Ирония состоит в том, что цель критического усилия — достижение самого непринужденного и естественного расслабления.
Незадолго до смерти Адорно в лекционном зале Франкфуртского университета произошла сцена, которая может послужить ключом к предпринятому здесь анализу цинизма. Философ как раз намеревался начать свою лекцию, когда группа демонстрантов преградила ему путь на кафедру. Нечто подобное в 1969 году было в порядке вещей. В данном случае, однако, кое-что заставляет нас подольше задержать взгляд на этой сцене. Среди тех, кто преградил дорогу мыслителю, обращали на себя внимание студентки, которые в знак протеста обнажили перед ним свои груди. На одной стороне была плоть, которая занималась «критикой», на другой — горько разочарованный человек, без которого вряд ли кто-либо из присутствовавших узнал бы, что такое критика — цинизм в действии. Философа лишило права голоса не голое насилие, а насилие голого . Правое и неправое, истинное и неистинное в этой сцене смешались и спутались именно таким образом, который вполне типичен для цинизма. Цинизм осмеливается выступать с голыми истинами, которые — в том виде, в котором они преподносятся,— содержат в себе нечто неистинное.
Там, где покровы конститутивны для культуры, там, где жизнь в обществе подвержена принуждению ко лжи, в действительном высказывании истины проявляется агрессивный момент, нежелательное обнажение. Однако стремление к срыванию покровов в конце концов оказывается сильнее. Только полная обнаженность и несокрытость вещей освобождают нас от вынужденного недоверчивого подчинения. Желать «голой истины» — это мотив отчаявшейся чувственности, которая хочет сорвать покровы конвенций, лжи, абстракций и засекречивания, чтобы добраться до самой вещи, до сути дела. Этот мотив я и хочу исследовать. Смесь из цинизма, сексизма, «деловитого реализма» и психологизма формирует настроение, господствующее в надстройке Запада,— настроение сумерек, благоприятствующих совам и философии.
Основываясь на своих побуждениях, я обнаруживаю детское благоговение перед тем, что называлось философией в греческом смысле, причиной чему отчасти, впрочем, была семейная традиция почитания ее. Часто моя бабушка, дочь учителя из семьи идеалистов, с гордостью и почтением объявляла мне, что «Критику чистого разума» написал не кто иной, как Кант, а «Мир как воля и представление» принадлежит перу Шопенгауэра. И вероятно, в мире существуют другие такие магические книги, которые нельзя читать, потому что они слишком трудны, но которыми надо все же восхищаться издали, как чем-то грандиозным.
Разве не существует философии, при изучении которой не возникает впечатления, будто «старая костлявая рука» выворачивает нам мозг из головы? Мечта, которая увлекает меня,— увидеть чахнущее дерево философии снова в цвету, в самом настоящем цвету, без обмана, усыпанным причудливыми бутонами идей, красными, синими и белыми, играющими всеми красками первоначала, как тогда, на заре Греции, когда началась theoria и когда невероятно и внезапно, как все ясное, она нашла понимание своего языка. Неужели мы слишком стары в культурном отношении и нам не повторить такие опыты?
Я приглашаю читателя на некоторое время расположиться под этим деревом, которого, собственно, нет. Обещаю ничего не обещать, и в первую очередь — никаких Новых Ценностей. Критика цинического разума желает — если использовать характеристику, которую Генрих Гейне дал комедиям Аристофана,— следовать «глубокой идее уничтожения мира», на которой основывается Веселая Наука «и которая, как фантастическое ироническое волшебное дерево, быстро покрывается там красивыми цветами идей, поющими соловьями и прыгающими по ветвям обезьянками».
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ РАЗДЕЛЕНИЯ
ПЯТЬ ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ РАЗМЫШЛЕНИЙ
1. Цинизм — сумерки ложного сознания
Времена суровые, зато новые.
Итальянская поговорка
И все-таки уже не было видно никого, кто стоял бы за всем этим. Все продолжало вертеться само собой. Интересы менялись от часа к часу. Нигде больше не было цели... Руководители потеряли голову. Они исчерпали себя без остатка, закоснели и устарели... Каждый человек в стране стал замечать: что-то не ладится... Лишь один путь еще позволял отсрочить крах... Франц Юнг. Завоевание машин. 1921
Недуг в культуре приобрел новое качество: он проявляется как универсальный диффузный цинизм. В растерянности стоит перед ним традиционная критика идеологий. Она не видит, к чему можно было бы приложить рычаг для Просвещения — ведь циническое сознание не дремлет. Современный цинизм подает себя как состояние сознания, которое следует за наивными идеологиями и их Просвещением. В нем и заключается действительная причина сенсации, состоящей в том, что критика идеологий выдохлась. Она осталась более наивной, чем то сознание, которое она хотела разоблачить; сохраняя свою добропорядочную рациональность, она не последовала за современным сознанием и не совершила вслед за ним поворота к хитроумному плюралистическому реализму. Доныне выстраивавшийся ряд форм ложного сознания: ложь, заблуждение, идеология — оказался незавершенным; современный менталитет заставляет добавить четвертый член ряда — феномен цинизма. Говорить о цинизме — значит попытаться войти в старое здание критики идеологий с нового входа.