Штадтсхен неуверенно откашлялся.
— Его наказывает не военный трибунал, сударь. Он опозорил мундир, и его наказывают члены его же подразделения, которые гордятся принадлежностью к своему полку.
— Каким образом проводится наказание? Вот что я хочу знать!
Штадтсхен издал громкий вздох.
— Собирается батальон, выстраивается в две шеренги с небольшим пространством посередине. Затем под каким-либо предлогом — поход в гальюн или смена камеры — предателя заставляют пройти между шеренгами.
— Звучит вполне безобидно, — прокомментировал я, когда он сделал паузу.
— У каждого в руках большая палка, — медленно продолжил Штадтсхен. — И он без всяких колебаний пускает ее в дело.
Несколько мгновений я внимательно всматривался в его лицо.
— Короче говоря, Копку забили до смерти. Верно?
Штадтсхен ничего не ответил. Просто смотрел перед собой ничего не выражающим, холодным, тупым взглядом. По прошествии нескольких секунд он кивнул.
— Офицер, проводящий задержание, руководит и окончательным наказанием?
Ответ я получил мгновенно.
— Вполне вероятно, сударь. В подобных случаях имена редко остаются в документах.
— Власти знают об этой незаконной практике, я полагаю, — произнес я, затем снова взял бумаги и просмотрел их.
Губы Штадтсхена изогнулись в фальшивой улыбке.
— Официально, конечно, нет, сударь. А в армии, если дело проводится неофициально, то его как бы и нет.
Я закрыл глаза и потер веки. Список кенигсбергских жертв становился все длиннее. Четыре человека были убиты на улицах по невыясненной причине. Морик стал пятым. Тотцы — шестой и седьмой жертвами. Рункен — восьмой. И вот теперь список приходилось дополнить Рудольфом Алефом Копкой.
— Уходите, Штадтсхен. Убирайтесь, — приказал я, махнув рукой.
Как только дверь закрылась, и его шаги затихли в конце коридора, я бросился на постель. Голова у меня шла кругом от противоречивых мыслей и чувств. Помню только эту путаницу. Каким-то образом мне все-таки удалось заснуть. Темная бездна открылась передо мной, вакуум без сновидений, в который не вторгались образы Морика и Тотцев. Не было видно и Люблинского. А Копка вполне мог быть жив и исполнять свои обязанности в шумной компании сослуживцев. Никто не входил в сад профессора Канта и не оставлял следов на снегу. И милое личико Елены вытеснило то, другое лицо с бледной кожей и серебристыми волосами.
Когда я проснулся, первые утренние лучи пробивались в узкие бойницы, служившие здесь окнами, и длинное бледное лицо сержанта Коха нависало надо мной подобно призрачному воплощению взошедшего солнца. Он сидел на стуле рядом с моей койкой.
— Я рад, что вам удалось немного отдохнуть, сударь, — сказал он тихо.
В комнате было немного теплее.
— Вы разожгли печь, Кох? — спросил я. — Я не слышал, как вы вошли.
— Я здесь уже давно, сударь. Попытался провести время с пользой. Но не хотел вас тревожить без толку.
Я поспешно сел.
— Люблинский умер?
Кох покачал головой.
— Доктор говорит, что он может потерять зрение. Рана глубокая, и есть опасность инфекции, однако здесь уже ничего нельзя поделать. А жить будет.
— Где он сейчас?
— В специальной палате в лазарете здесь, в Крепости.
— А Анна Ростова?
Кох покачал головой.
Я снова лег на подушку и дышал уже намного спокойнее.
— Вы полагаете, убийца — она, не так ли, Кох?
Сержант опустил глаза. Создавалось впечатление, что он перекладывает колоду карт, просматривая каждую в поисках нужной. Заговорил Кох только после длительной паузы.
— Многое на это указывает, не правда ли, сударь? — произнес он. — Нам известно, что она причиняла вред самым разным людям с помощью того мерзкого «дьявольского когтя», не только одному Люблинскому. А вспомните, чем она занималась в своем чулане, сударь. Там тоже материала вполне хватит для тюремного заключения. И притом очень длительного.
— Но совершала ли она те убийства, которые мы расследуем, Кох?
Анна Ростова занималась прерыванием беременности, была проституткой, она ослепила офицера Люблинского, обманула и причинила вред очень многим людям, однако, если не будут получены неопровержимые доказательства ее причастности к убийствам, я смогу добиться некоторых поблажек для нее за эти гораздо более мелкие преступления.