Образ Анны Ростовой промелькнул у меня перед глазами. Я представил, как жандармы преследуют ее, бросают на землю, совершают над ней то или иное насилие. Мне следовало бы всей душой желать этого, а я, напротив, больше всего боялся подобного исхода. Один раз я уже спустил такую свору на Тотцев и стал виновником бессмысленных страданий. Теперь я метался между двумя крайностями. Если Ростова — убийца, дело можно закрывать, она будет осуждена. А что, если она невиновна в убийстве? Ей удастся избежать смертной казни, но не тюремного заключения за проведение абортов и не жестоких лишений, связанных с заточением в Крепости, а затем и с каторжными работами. И я не знал, что в подобной ситуации предпочтительнее.
— И все-таки взгляните, — пробормотал я, не в силах оторвать взгляда от рисунков, — они все стоят на коленях. В этом отношении Люблинский весьма точен. Каждый упал более или менее в одной и той же позе.
— Как Тифферх, сударь. Он…
— Герр Тифферх лежат на анатомическом столе, — прервал я его. — Он представлял собой изолированный объект вне контекста. Сосредоточьтесь на рисунках, Кох. Здесь вы видите жертвы в реальном мире, в естественной среде. В том самом мире, в котором действует убийца. Я… Раньше я не придавал особого значения позам. Я считал то, что они все стоят на коленях, простым совпадением…
Я замолчал, задумавшись.
— Возможно, это и есть всего лишь совпадение, сударь? Нападение могло быть совершено с такой силой, что они просто не удержались на ногах.
— О нет, Кох. Отнюдь, — настаивал я, быстро переводя взгляд с одного рисунка на другой и назад. — Видите? Если человеку нанести удар сзади и если смерть наступила мгновенно, он упадет ничком. Но в данном случае произошло нечто совершенно иное. Все жертвы стоят на коленях. Здесь у нас полная последовательность убийств так, как Люблинский зарисовал их. Так, как если бы мы имели возможность наблюдать за совершением преступлений, одного за другим. Каждая жертва падала именно таким образом, и его или ее лоб опускался на что-то: на стену или на скамейку, как в случае с фрау Бруннер. Возникает вопрос: почему они просто не растянулись на земле, Кох?
— Мне кажется, вы считаете, что у этого есть какая-то определенная причина, сударь.
— Конечно. Потому что они уже опускались на колени, когда им был нанесен удар. То есть они вставали на колени перед убийцей, а затем уже с ними расправлялись.
Кох поднял глаза и удивленно уставился на меня:
— Абсолютно невозможно, сударь! Ни один здравомыслящий человек не станет делать ничего подобного! Я не могу себе представить… Казнь, сударь? Возникает ощущение, что их всех казнили.
— Именно, Кох. Казнь. Но каким образом ему удалось заставить их преклонить колени?
Кох переводил взгляд с одного рисунка на другой.
— Почему же герр профессор Кант не указал вам на эту деталь, сударь? — спросил он. — Он не мог ее не заметить.
— Он сделал гораздо большее, — решительно возразил я. — Он предоставил мне необходимые улики. Кант обеспечил сохранение тела Тифферха под снегом и льдом, чтобы я смог его осмотреть. Затем обратил мое внимание на то, что тело Морика было найдено не в коленопреклоненном положении. Не в его стиле, Кох, давать объяснение. Он предоставляет все возможные свидетельства и предлагает вам самому объяснить очевидное. Мне следовало бы уже давно это понять.
— Очень хорошо, сударь, — возразил Кох, — но ведь у профессора не было возможности проверить истинность того, что нарисовал Люблинский.
Я замолчал на мгновение. С подобным доводом было трудно спорить. И тут меня осенило.
— Брюки Тифферха! — воскликнул я.
— Простите, сударь?
— Вот где доказательство, Кох. В брюках Тифферха. Колени брюк заляпаны грязью. Вы помните? Если моя теория верна, то колени всех жертв должны быть грязными при том условии, что Люблинский точно воспроизводил сцену преступления.
Я оглянулся по сторонам.
— Вон там, Кох! — воскликнул я, указывая на верхнюю полку у дальней стены. — Отодвиньте насос и принесите сюда коробку. Любая подойдет. Чтобы подтвердить свидетельства Люблинского, нам необходимо лишь осмотреть одежду.
Кох притащил длинную плоскую картонную коробку, такую, в которых портные доставляют костюмы и платья. С нарастающим волнением мы сняли крышку. В воздух взметнулось облако пыли, наполнившее и наши легкие.
— Паула Анна Бруннер, — провозгласил Кох, отплевываясь.
Имя женщины значилось на кусочке желтой бумаги, на котором также перечислялось все содержимое коробки. Четкий почерк Канта узнавался сразу.