Его слова жутким эхом отдавались под сводами склепа.
— Благодарю вас за ценные советы, — пробормотал я. — Нас здесь больше ничего не задерживает, Кох.
Брови Вигилантиуса поднялись от удивления.
— Я должен показать вам кое-что еще. От этого трупа может быть получено нечто более существенное.
— С меня хватит трупов и их хранителей!
— Но, сударь! — возразил он. Было что-то подчеркнуто двуличное в его интонации и в тон слащавой мольбе, которая за тем последовала. — В моем искусстве есть еще одна сторона, которая вам может пригодиться.
— Ваше искусство меня не интересует, — отрезал я.
— Как пожелаете, герр поверенный, — сказал доктор, кланяясь с преувеличенной почтительностью. — Я не могу заставить вас остаться здесь против воли.
Я вышел из комнаты, и сержант Кох поспешно проследовал за мной. Мы вернулись наверх по тем же темным и пропахшим сыростью коридорам, по которым пришли сюда, поднялись по винтовой лестнице, не обменявшись ни словом. Звук наших шагов отдавался глухим эхом от стен узких проходов и двориков, у кого угодно способных вызвать клаустрофобию.
— Какая наглость! Позволить себе так говорить с вами, сударь! — с чувством произнес Кох, когда мы вышли на центральный двор. — Как вы думаете, что он замышляет?
— Меня это не волнует, — отмахнулся я.
Мне совсем не хотелось размышлять о том, чем может заниматься Вигилантиус в подвале с мертвым телом. Сильный ветер разогнал тучи. Я поднял взгляд на звезды, усеивавшие небесный свод, подобно драгоценным кусочкам сахара, случайно рассыпанным по столу, и наполнил легкие свежим и чистым ночным воздухом.
— Вы знали, что к расследованию привлечены какие-либо другие люди, помимо поверенного Рункена, Кох?
Сержант ответил не сразу.
— Нет, сударь, — сказал он наконец. — Мне ни о ком не было известно. Но неужели вас удивляет, что отцы города прибегли к помощи какого-то человека, который, по их мнению, способен помочь им выпутаться из затруднения?
Если Кох и обладал каким-то несомненным достоинством, то им был его бесспорный здравый смысл. Это меня несколько успокоило, и я принужден был ответить на его слова улыбкой.
— Экипаж ждет нас, — напомнил он.
— Пусть подождет, — ответил я. — Отведите меня в кабинет поверенного Рункена. Мы уже достаточно времени потеряли за сегодняшний вечер. Необходимо наконец начать серьезное расследование. Разнюхивание останков ни к чему нас не приведет.
Глава 6
Если подземелья Кенигсбергской крепости были похожи на нижние круги ада, то верхние ее этажи по запутанности коридоров могли поспорить с Критским лабиринтом. Мрачные, плохо освещенные, неотличимые один от другого проходы ветвились влево и вправо от центрального коридора.
— Крепость была построена в двенадцатом веке тевтонскими рыцарями, сударь, в качестве укрепления в ходе их длительной борьбы за захват Пруссии, которая в те времена находилась в руках язычников, — с искренней гордостью в голосе рассказывал мне сержант Кох, когда мы шли по коридорам лабиринта. — Совсем недавно ее расширили, конечно. Теперь она совершенно неприступна. Даже сам Бонапарт не сможет ею овладеть.
— Сколько же человек насчитывает гарнизон Крепости? — спросил я.
— Как правило, около трех тысяч солдат, — ответил сержант.
Мы, подумал я, не встретили ни одного.
— И где же они все?
— Генерал Катовице отправил их на оборонительные маневры.
В этот момент мы проходили по деревянному настилу над железной решеткой, вделанной в каменный пол. Из-под наших ног, когда мы пересекали импровизированные мостки, доносились страшные проклятия и крики с просьбой о еде и воде. Испарения пота и человеческого дыхания поднимались вокруг нас, подобно пару из чайника, кипящего на плите. Создавалось впечатление, что мы идем по жуткому болоту. Воздух здесь был тяжелый и зловонный, а шум совершенно адский, так что невольно в памяти всплывали бессмертные строфы Данте. Не посещал ли, задался я вопросом, итальянский поэт в поисках вдохновения тюрьмы своей родной Флоренции?
— Что происходит там внизу, сержант?
— Там заключенные, ожидающие высылки, — ответил Кох.
На мгновение он остановился, наклонившись поближе к решетке. Оттуда доносился приятный женский голос, поднимавшийся над шумом и оглашавший все вокруг звонким пением, напоминавшим плач. Я хорошо знал эту балладу. Мой дед выучил ее во времена Семилетней войны, и она была единственной песней, которую он когда-либо пел. Когда деду не хватало голоса, чтобы напеть ее, он начинал насвистывать мелодию. В пении женщины звучала тоскливая мучительная нота, придававшая особый трагизм солдатскому рассказу. «Снег накормит меня, снег утолит мою жажду, снег согреет и мертвые кости мои».