Теперь позволь же, любезнейший читатель, перенести тебя, так как ты знаешь студентов гораздо лучше Филадельфа и, верно, не испугаешься их, как он, в самый Керепес, к дому профессора Моис Терпина, только что окончившего лекцию. Один из выходящих студентов тотчас обращает на себя твое внимание. Ты видишь прекрасного, стройного юношу, лет двадцати трех или четырех. В черных глазах его блестит живая, поэтическая душа. Взгляд его можно бы даже назвать резким, если б какая-то мечтательная грусть, разлитая по бледному лицу, не умеряла жгучего огня взоров как бы покрывалом. Казакин его, из тонкого черного сукна, обложенный разрезным бархатом, скроен на древнегерманский манер; на плечах лежал воротник, белый как снег; бархатная беретка прикрывала темно-каштановые волосы, рассыпавшиеся по плечам локонами. Очень шел к нему этот наряд, а более оттого, что по всему существу, по величественной походке, по серьёзному выражению лица он, казалось, в самом деле принадлежал прекрасному прошедшему времени. Тут не было заметно глупых претензий, мелочного обезьянства непонятым образцам, вследствие непонятых требований настоящего времени. Это был студент Бальтазар, сын зажиточных родителей, смирный, разумный, прилежный юноша.
Мрачен, углублен в думу, как обыкновенно, шел он с лекции Моис Терпина к городским воротам, чтоб подышать свежим воздухом в лесу, находившемся в какой-нибудь сотне шагов от города. Друг его Фабиан, живой, веселый малой, бежал за ним и нагнал у самых ворот.
— Бальтазар, — кричал он ему, — опять в лес, бродить подобно меланхолическому филистеру, тогда как лихие бурши упражняются в благородном искусстве биться на рапирах! Прошу тебя, оставь свою глупую мечтательность, будь по-прежнему жив и весел. Пойдем, подеремся немного, и если тебе и после этого захочется в лес, я пойду с тобою.
— Фабиан, — возразил Бальтазар, — я знаю, что ты желаешь мне добра, и потому не сержусь, что бегаешь за мной, как сумасшедший и часто лишаешь наслаждений, о которых не имеешь никакого понятия. Ты принадлежишь к тем странным людям, которые всякого, кто бродит одиноко, называют меланхолическим глупцом и воображают излечить его от этой глупости по-своему, как известная придворная чучела принца Гамлета. Я тебе не дам, как принц Гамлет, жестокого урока флейтою; но просто попрошу поискать другого товарища для упражнения в благородном искусстве биться на рапирах и эспадронах, а меня оставить в покое.
— Нет, нет! — воскликнул Фабиан, смеясь, — ты этим от меня не отделаешься! Если ты не хочешь идти в фехтовальную залу, так я пойду с тобой в лес. Как друг, я обязан разгонять твою грусть. Ну, идем же в лес, если уж тебе так хочется.
Сказав это, он схватил друга под руку. Бальтазар стиснул зубы от досады и не говорил ни слова; зато Фабиан не умолкал ни на минуту, рассказывая всякий смешной вздор.
Когда они вступили в прохладную сень благоухающего леса; когда кусты зашелестели как бы страстными вздохами; когда коснулись их слуха дивные мелодии журчащего ручья и отдаленные песни пернатых, повторяемые отголоском гор, Бальтазар остановился, распростер руки, как будто хотел обнять с любовью и кусты и деревья, и воскликнул:
— О, мне теперь опять хорошо! Невыразимо хорошо!
Фабиан смотрел на друга разинув рот, как человек, не понимающий речи другого, не знающий, что начать.
— Брат! — воскликнул Бальтазар снова, схватив Фабиана за руку. — Не правда ли, теперь и ты понимаешь чудную тайну уединенной прогулки в лесу?
— Я не совсем тебя понимаю, любезный Бальтазар, — возразил Фабиан. — Но если ты хочешь сказать, что прогулка в этом лесу приятна, я согласен. Я и сам охотно гуляю, особенно с хорошими товарищами, с которыми можно повести разумный, поучительный разговор. Вот, например, я не знаю ничего приятнее прогулки с Моис Терпином. Он знает каждую травку, каждую былинку, назовет тебе ее по имени, скажет, к которому принадлежит классу…
— Перестань, замолчи, сделай одолжение! — воскликнул Бальтазар. — Ты касаешься предмета, который всякий раз приводит меня в бешенство. Рассуждения Терпина о природе терзают меня, ужасают, как будто я вижу перед собой сумасшедшего, который в безумии лобызает соломенную чучелу, им же сделанную, воображая, что обнимает свою царственную невесту. Так называемые опыты его представляются мне отвратительным кощунством над божественным существом, которым проникнута вся природа, которым она возбуждает в сокровеннейшей глубине души человека святейшие предчувствия. Часто приходит мне в голову разбросать все его стклянки и всю рухлядь, и всякий раз останавливает мысль, что обезьяна не перестанет играть огнём до тех пор, пока не обожжет лап. Вот, Фабиан, это-то чувство сжимает мое сердце на лекциях Моис Терпина и, может, тогда в самом деле становлюсь я мрачнее. В эти мгновения, мне так и кажется, что домы готовы обрушиться на мою голову, и невыразимая тоска гонит меня из города. Но тут, тут душа моя наполняется каким-то сладостным спокойствием. Лежа на траве, усеянной цветами, я смотрю на беспредельное голубое небо, и надо мной и над ликующим лесом несутся золотые облака, как чудные сны мира далекого, полного блаженства. О, друг! тогда возникает из моей собственной груди какой-то дивный дух и я слышу, как он ведет таинственные речи с кустами, с деревьями, с струями ручья — и как передать тебе блаженство, которое разливается какою-то сладостною, трепетною грустью по всему существу моему.