– Если бы все люди, которых обыкновенно называют практичными, были практичны на ваш лад…
– Да таковы они и есть.
– В самом деле?
– Да, я думаю, что так, – ответил мистер Мигльс после некоторого размышления. – А ведь иному ничего другого не остается, как быть практичным, и мы с миссис Мигльс именно таковы.
– Мой одинокий путь легче и не так безнадежен, как я ожидал, – сказал Кленнэм, пожимая ему руку, со своей серьезной улыбкой. – Довольно обо мне. Вот лодка!
Лодка была переполнена треуголками, к которым мистер Мигльс питал национальную антипатию. Обладатели этих треуголок высадились, поднялись в карантин, и вскоре все задержанные путешественники собрались вместе. Затем треуголки принялись возиться с огромным ворохом бумаг, вызывать поименно, подписывать, запечатывать, ставить штемпеля и кляксы, посыпать песочком – словом, развели такую жестокую пачкотню, в которой решительно ничего нельзя было разобрать. В конце концов все было сделано по правилам, и путешественникам была предоставлена возможность отправиться на все четыре стороны.
На радостях они не обращали внимания на зной и блеск, а, переправившись через гавань в лодках, собрались в огромном отеле, куда солнце не могло проникнуть сквозь спущенные шторы и где голые каменные полы, высокие потолки и гулкие коридоры смягчали удушливую жару. Вскоре на большом столе в большой зале красовался роскошный завтрак, и карантинные невзгоды превратились в смутные воспоминания среди массы тонких блюд, южных фруктов, охлажденных вин, цветов из Генуи, снега с горных вершин и всех красок радуги, блиставших в зеркалах.
– Теперь я без всякой злобы вспоминаю об этих унылых стенах, – сказал мистер Мигльс. – Когда расстаешься с местом, то скоро забываешь о нем; я думаю, даже узник, выпущенный из тюрьмы, перестает злобствовать против нее.
Всего за столом было человек тридцать. Все разговаривали, разбившись на группы. Отец и мать Мигльс с дочкой сидели на одном конце стола; на противоположном помещались мистер Кленнэм, какой-то рослый француз с черными волосами и бородой, смуглого и страшного, чтобы не сказать – дьявольского вида, что не помешало ему оказаться самым кротким из людей, и красивая молодая англичанка с гордыми и наблюдательными глазами. Она путешествовала одна и либо сама держалась в стороне от остального общества, либо общество избегало ее – этого никто бы не мог решить, кроме нее самой. Остальная публика представляла собой обычную смесь путешественников по делу и путешественников ради удовольствия: офицеры индийской службы, отправлявшиеся в отпуск; купцы, торговавшие с Грецией и Турцией; английский пастор в одежде, напоминавшей смирительную рубашку, совершавший свадебную поездку с молодой женой; пожилые англичане – отец и мать – с семейством, состоявшим из трех взрослых дочерей, которые вели путевой дневник, смущавший их родителей, старая глухая английская маменька с весьма взрослой дочкой, скитавшейся по свету в ожидании благополучного перехода в замужнее состояние.
Англичанка, державшаяся особняком, вмешалась в разговор, услыхав замечание мистера Мигльса.
– Так вы думаете, что узник может простить своей тюрьме? – спросила она медленно и выразительно.
– Это только мое предположение, мисс Уэд. Я не возьмусь судить о чувствах узника. Мне никогда не приходилось сидеть в тюрьме.
– Мадемуазель думает, – сказал француз на своем родном языке, – что прощать не очень легко.
– Думаю.
Милочке пришлось перевести слова француза мистеру Мигльсу, так как он никогда не мог выучиться языку страны, по которой путешествовал.
– О, – сказал он. – Боже мой, но ведь это очень жаль!
– Что я недоверчива? – спросила мисс Уэд.
– Нет, не то. Не так выражено. Жаль, что вы думаете, что прощать нелегко.
– Мой личный опыт, – возразила она спокойно, – во многих отношениях уменьшил мою доверчивость. Это весьма естественно, я полагаю.
– Конечно, конечно. Но разве естественно хранить злобу? – весело спросил мистер Мигльс.
– Если бы мне пришлось томиться и чахнуть в каком-нибудь месте, я всегда ненавидела бы это место и желала бы сжечь его или разрушить до основания. Вот все, что я могу сказать.
– Сильно сказано, сэр, – заметил мистер Мигльс, обращаясь к французу. Это тоже была одна из его привычек: обращаться к представителям всевозможных наций на английском диалекте, с полной уверенностью, что так или иначе они должны понять его. – Довольно жестокие чувства обнаруживает наша прекрасная соседка, не правда ли?
Французский джентльмен любезно спросил: