«Я готов прослезиться от этого приема, – подумал Кленнэм, когда он ушел. – Какая слабость! Я – который никогда не испытал ничего другого, никогда не ожидал ничего другого!»
Он не только был готов прослезиться, но и действительно прослезился. Это была минутная слабость. Он давно уже разочаровался, но все еще не мог отрешиться от надежды. Он отер глаза, взял свечу и осмотрел комнату. Старая мебель стояла на старых местах; «Казни египетские», потускневшие от копоти и мух – этих лондонских казней, – по-прежнему висели по стенам в рамках за стеклом. Был тут пустой ларец вроде гроба, со свинцовыми перегородками, был старый темный чулан, тоже пустой, да в нем никогда ничего и не бывало, кроме самого Артура, которого запирали сюда в наказание. В то время он склонен был считать этот чулан преддверием того чистилища, которое сулила ему книга. Были тут и старые, топорной работы часы на буфете: они так злорадно поглядывали на него, когда он не знал урока, и так свирепо хрипели, точно предсказывая ему всевозможные бедствия, когда их заводили железным ключом раз в неделю… Но тут вернулся старик.
– Артур, я пойду вперед и посвечу вам.
Артур последовал за ним по лестнице, выложенной плитками, так же как и полутемная спальня, в которой пол был так неровен и выбит, что печка оказалась в яме. На черном диване вроде катафалка, с одной-единственной угловатой черной подушкой, напоминавшей плаху доброго старого времени, сидела мать Артура в одежде вдовы.
С его отцом они были в ссоре с тех пор, как он помнил себя. Сидеть смирно, среди глубокой тишины, робко поглядывая на их отвернувшиеся друг от друга лица, было самым мирным занятием его детства. Она наградила его ледяным поцелуем и протянула четыре пальца, обернутые шерстью. Поздоровавшись, он сел против нее за столиком. В камине, как всегда в течение пятнадцати лет, горел огонь, причем днем и ночью. На решетке стоял чайник, тоже как всегда в течение пятнадцати лет. В затхлом воздухе комнаты стоял запах черной краски, испарявшейся из траурного платья вдовы в течение пятнадцати месяцев, и из дивана, напоминавшего катафалк, в течение пятнадцати лет.
– Вы расстались со своей прежней привычкой к деятельности, матушка?
– Мир сузился для меня до тесных пределов, Артур, – ответила она, оглядывая комнату. – Хорошо, что мое сердце никогда не лежало к его суете.
Старинное влияние ее присутствия и сурового строгого лица снова до того овладело сыном, что он почувствовал прежний детский трепет.
– Вы никогда не выходите из этой комнаты, матушка?
– По милости моего ревматизма и сопутствующей ему дряхлости или нервного расстройства – не в названии дело – я не могу теперь ходить. Я никогда не оставляю моей комнаты. Я не выходила за эту дверь… Сколько лет? – повернув голову, спросила она.
– К Рождеству будет двенадцать лет, – ответил хриплый голос из темного угла комнаты.
– Это Эффри? – спросил Артур, взглянув по направлению голоса.
Хриплый голос ответил, что да, Эффри; затем из темного угла в тускло освещенное пространство выступила фигура старухи, сделала знак приветствия рукой и снова исчезла в темноте.
– Я еще в силах, – продолжила миссис Кленнэм, указывая легким движением руки, обмотанной шерстью, на кресло на колесах, стоявшее перед письменным столом, – исполнять свои деловые обязанности и благодарю Бога за такую милость. Это великая милость. Но сегодня не время говорить о делах. Скверная погода, не правда ли?
– Да, матушка.
– Снег идет?
– Снег, матушка? Да ведь теперь еще только сентябрь.
– Для меня все времена года одинаковы, – возразила она с каким-то угрюмым вдохновением. – Я не знаю зимы и лета с тех пор, как сижу взаперти. Богу угодно было отстранить меня от всего этого.
Глядя на ее холодные серые глаза, холодные седые волосы, окаменевшее лицо, неподвижное, как складки ее траурного платья, невольно приходило в голову, что это отчуждение от времен года явилось естественным последствием отчуждения от всяких волнений, изменяющих человеческую природу.
Перед ней на столике лежали две-три книги, носовой платок, очки в стальной оправе и старомодные массивные золотые часы с двойной крышкой. На этом последнем предмете остановились одновременно глаза матери и сына.
– Я вижу, матушка, что посылка, которую отправил вам после смерти отца, благополучно дошла.
– Как видишь.
– Отец больше всего беспокоился о том, чтобы эти часы были доставлены вам.
– Я сохраняю их на память о твоем отце.
– Он выразил это желание перед самой смертью, когда мог лишь дотронуться до них и произнести очень неясно: «Твоей матери». За минуту перед тем я думал, что он бредит, как и было в течение нескольких часов (кажется, он не испытывал страданий во время своей кратковременной болезни), как вдруг он повернулся на кровати и попытался открыть часы.