– Детей? – переспросил тюремщик. – Против правил? Что вы, бог с вами, у нас детям раздолье. Дети! Да их тут целая орава. Много ли у вас?
– Двое, – сказал должник, снова поднося беспокойную руку к дрожащим губам, и пошел в тюрьму.
Привратник проводил его глазами и заметил про себя: «Двое, да ты третий, да жена твоя, готов прозакладывать крону, четвертая. Итого четверо младенцев. Да еще один, прозакладываю полкроны, явится. Итого пятеро. И я дам еще шесть пенсов тому, кто мне скажет, который из вас беспомощнее: ты или тот, что еще не родился».
Все эти замечания были совершенно справедливы. Она явилась на следующий день с трехлетним мальчуганом и двухлетней девочкой, и его предположения вполне оправдались.
– Что ж, вы взяли себе комнату, а? – спросил тюремщик должника спустя неделю или две.
– Да, очень хорошая комната.
– Обзавелись какою-нибудь мебелишкой?
– Да, сегодня носильщик принесет кое-что из мебели.
– Барыня и малыши будут с вами?
– Как же, мы, видите, не хотим расставаться даже на несколько недель.
– Даже на несколько недель, конечно, – возразил тюремщик и семь раз покачал головой, провожая глазами узника.
Дела последнего были крайне запутаны участием в каком-то предприятии (о котором он знал лишь одно: что вложил в него свои деньги), путаницей ассигновок и назначений, передаточными записями то на того, то на другого, подозрениями в незаконном предпочтении кредиторов в одних случаях и таинственном исчезновении собственности в других, и так как сам должник менее, чем кто-либо, мог объяснить самый простой счет в этой груде путаницы, то оказалось решительно невозможным понять что-нибудь в его деле. Тщательные допросы и попытки согласовать его ответы, очные ставки с опытными практиками, искусившимися в хитростях банкротства и несостоятельности, только сгущали тьму…
В таких случаях беспокойные пальцы все бесполезнее и бесполезнее скользили по дрожащим губам, и самые опытные практики бросали дело как совершенно безнадежное.
– Выйдет? – говорил тюремщик. – Он никогда не выйдет отсюда. Разве уж сами кредиторы возьмут его за плечи да вытолкают.
Так прошло пять или шесть месяцев, когда однажды утром он прибежал к тюремщику, бледный и запыхавшийся, и сообщил, что жена его заболела.
– Можно было наперед сказать, что она заболеет, – заметил тюремщик.
– Мы решили, – сказал должник, – что она завтра поедет на дачу. Что мне делать? Господи, что мне делать?
– Не терять времени на ломанье рук да кусанье пальцев, – ответил практичный тюремщик, взяв его за локоть, – а отправиться со мной.
Тюремщик повел его, дрожавшего всем телом и жалобно твердившего: «Что мне делать?» Пока беспокойные пальцы размазывали слезы по лицу, они взобрались по лестнице на чердак, остановились у какой-то двери, и тюремщик постучал в нее ручкой ключа.
– Войдите! – крикнул голос изнутри.
Отворив дверь, тюремщик вошел в грязную комнатку, где был очень плохой запах и где двое одутловатых субъектов с багровыми лицами и сиплыми голосами сидели за колченогим столом, играли в карты, курили трубки и пили водку.
– Доктор, – сказал тюремщик, – супруга этого джентльмена нуждается в вашей помощи, нельзя терять ни минуты.
Приятель доктора обретался в положительной степени одутловатости, хрипоты, багровости, карт, табака, грязи и водки; доктор – в сравнительной: был еще одутловатее, хриплее, багровее, карточнее, табачнее, грязнее и водочнее. Доктор имел невероятно оборванный вид в изодранной заплатанной матросской куртке с прорванными локтями и с весьма скромным количеством пуговиц (он был в свое время опытным корабельным хирургом), в грязнейших белых брюках, какие когда-либо приходилось видеть смертному, в шлепанцах и без всяких признаков белья.
– Роды, – сказал доктор, – это по моей части. – С этими словами он взял гребень, лежавший на камине, и взъерошил себе волосы – по-видимому, это заменяло ему умывание, – достал какой-то замызганный ящик с инструментами и снадобья из буфета, где помещались чашки, блюдечки и каменный уголь, уткнул подбородок в засаленную тряпку, которой была обмотана его шея, и превратился в зловещее медицинское пугало.
Доктор и должник сбежали вниз по лестнице, предоставив тюремщику вернуться к воротам, и вошли в комнату должника. Все тюремные дамы уже знали о происшествии и собрались во дворе. Некоторые возились с двумя старшими детьми, другие выражали готовность ссудить больную чем можно из своих скудных запасов, третьи с величайшей словоохотливостью выражали свое сочувствие. Мужчины, чувствуя, что это дело не их ума, разошлись, чтобы не сказать попрятались по своим комнатам, причем некоторые, высунувшись из окон, приветствовали доктора свистками, когда он проходил внизу, а другие обменивались саркастическими замечаниями по поводу общего возбуждения.