Скудные сведения, полученные в школе, она старалась пополнять собственными усилиями. В пестрой толпе заключенных оказался однажды учитель танцев. Ее сестре очень хотелось выучиться танцам, к которым она, по-видимому, обнаруживала способности. Тринадцати лет от роду дитя Маршалси явилось к учителю танцев с маленьким кошельком в руке и изложило свою скромную просьбу.
– С вашего позволения, сэр, я родилась здесь.
– О, вы та самая молодая леди, да? – спросил учитель танцев, оглядывая ее маленькую фигурку и поднятое к нему личико.
– Да, сэр.
– Чем же могу служить вам? – спросил учитель танцев.
– Мне ничем, сэр, благодарю вас, – робко ответила она, развязывая шнурки кошелька, – но, может быть, вы согласитесь учить мою сестру танцевать за небольшую…
– Дитя мое, я буду учить ее даром, – сказал учитель танцев, отстраняя кошелек. Это был добрейший из учителей танцев, когда-либо бывших под судом за долги, и он сдержал свое слово.
Сестра оказалась очень способной ученицей, и так как у него было много досуга (прошло десять недель, пока он поладил с кредиторами и мог вернуться к своим профессиональным обязанностям), то дело пошло замечательно успешно. Учитель танцев так гордился ею, ему так хотелось похвастаться ее успехами перед кружком избранных друзей из числа членов общежития, что в одно прекрасное утро, в шесть часов, он устроил придворный менуэт на дворе (комнаты были слишком тесны для этого), причем все фигуры и па исполнялись с таким старанием, что учитель танцев, заменявший и музыканта, совсем изнемог. Успех этой первой попытки, приведшей к тому, что учитель танцев и после освобождения продолжал заниматься со своей ученицей, придал смелости бедной девочке. Она долго, в течение нескольких месяцев, дожидалась, не попадет ли к ним какая-нибудь швея. Наконец попала к ним модистка, и к ней-то она отправилась с просьбой.
– Извините, сударыня, – сказала она, робко заглянув в дверь к модистке, которая, рыдая, лежала на кровати, – но я родилась здесь.
По-видимому, все узнавали о ней тотчас по приходе в тюрьму; по крайней мере, модистка села на кровати, вытерла слезы и спросила, как спросил ее раньше танцмейстер:
– О, так вы дитя Маршалси, да?
– Да, сударыня.
– Жалею, что у меня ничего нет для вас, – сказала модистка, покачав головой.
– Я не за тем пришла, сударыня. Мне бы хотелось научиться шить.
– Хотелось бы научиться шить, – сказала модистка, – а вы видите меня? Много ли пользы принесло мне шитье?
– Тем, кто сюда попадает, ничто не принесло пользы, – возразила девушка простодушно, – но я все-таки хочу научиться.
– Боюсь, что вы слишком слабенькая, – ответила модистка.
– Я, кажется, не очень слаба, сударыня.
– И притом вы очень, очень малы, – продолжила модистка.
– Да, я сама боюсь, что очень мала, – ответило дитя Маршалси и заплакало при мысли об этом недостатке, причинявшем ей столько огорчений. Модистка, женщина вовсе не злая и не бессердечная, но только не освоившаяся еще с положением неоплатной должницы, была тронута: она согласилась учить девочку, нашла в ней самую терпеливую и усердную ученицу и с течением времени сделала из нее хорошую швею.
С течением времени, и именно в эту пору, в характере Отца Маршалси проявилась новая черта. Чем более он утверждался в отцовском звании, чем более зависел от подачек своей вечно меняющейся семьи, тем сильнее цеплялся за свое захудалое дворянство. Руке, полчаса назад принимавшей полкроны от товарища по заключению, той же руке пришлось бы утирать слезы, которые брызнули бы из его глаз, если б он узнал, что его дочери добывают хлеб своим трудом, так что первой и главной заботой его дочери было обеспечить благородную фикцию, будто все они ленивые нищие.
Ее сестра сделалась танцовщицей. Был у них дядя, разорившийся благодаря своему брату, Отцу Маршалси, и понимавший в делах не более этого последнего. Человек простой и смирный, он принял разорение как совершившийся факт. Сознание этого факта выразилось у него только в том, что с момента катастрофы он перестал умываться. В лучшие дни он был посредственный музыкант-любитель, а после разорения перебивался кое-как, играя на кларнете, таком же грязном, как он сам, в оркестре одного маленького театра. В этом самом театре его племянница сделалась танцовщицей, и он принял на себя роль ее покровителя и защитника так же, как принял бы болезнь, наследство, угощение, голод, – все, что угодно, кроме мыла.
Чтобы доставить возможность сестре зарабатывать несколько шиллингов в неделю, дитя Маршалси должно было пуститься на хитрости: