Отношения с Западом никогда не складывались настолько благоприятно, чтобы заставить русских забыть свои – исторически не такие уж безосновательные – подозрения и недоверие к нему. Послепетровская вестернизированная элита воочию столкнулась с тем, что ни богатство, ни освоение западной культуры, ни превосходное владение иностранными языками, ни целенаправленная стратегия идентификации с Европой при не менее целенаправленном отчуждении от России не приносили желаемого результата. Российская элита, став чужой собственной стране, не стала своей на Западе.
Вряд ли можно было ожидать иного результата в ситуации, когда Запад взирал на остальной мир с позиции высокомерного превосходства. Это противопоставление жестко и прямо обозначилось именно в эпоху Просвещения. Во второй половине XVIII в. интенсивно формировался колониальный дискурс – обобщающий западный взгляд на Восток как противоположность Европе: «край деспотизма и рабства вместо свободы, эмоций вместо рацио, подавляющего конформизма и неконтролируемой вседозволенности вместо самоконтроля и умеренности, пассивной медитации вместо целенаправленного действия, бездействия вместо энергии, стагнации и бедности вместо прогресса и процветания»[309].
В этой преобладающей культурной картине мира место России находилось на Востоке или рядом с ним - не столько в географическом, сколько в культурном и цивилизационном значении, - но не на Западе или в органической связи с Западом. Военная мощь и внешнеполитические успехи России, рассматривавшиеся ею как средство воссоединения с Европой, усиливали страх перед «азиатским гигантом» и углубляли западное отчуждение от него.
Историческая бесперспективность устремлений отечественной элиты к интеграции с Западом порождала обширный спектр психоэмоциональных и интеллектуальных реакций, хорошо описываемых предложенной Лией Гринфельд концепцией ressentiment – чувства досады, экзистенциальной зависти[310]. «В его основе - представление о потенциальном равенстве между сравниваемыми обществами при существовании очевидного неравенства между ними в настоящее время. Более развитое общество служит образцом для подражания, его ценности сначала кажутся привлекательными и легко воспроизводимыми отстающим обществом. Однако когда попытки сравняться со своим идеалом терпят неудачу, происходит переосмысление первоначальных ценностей и даже отталкивание от них. В этот момент и рождается досада. Она может быть творческой силой, так как заставляет искать в местной традиции собственные ценности, мобилизовывать внутренние ресурсы для преодоления отставания. Но она же способна вести к изоляции и всплескам ксенофобии»[311].
Так, извне, элитарное русское сознание получило мощный импульс к интеллектуальному освоению вопроса о национальной идентичности России как оборотной стороны проблемы Запада. Преимущественно секуляризованный характер элиты предрасполагал к решению этих проблем не в рамках потерявшего былую силу и убедительность религиозного дискурса, а на почве рационально-научного национального дискурса, который еще предстояло сформировать. Вторым (наряду с Западом) важным источником национального дискурса стало появление в послепетровской России собственного интеллектуального сословия, раздираемого острым конфликтом между первыми русскими интеллектуалами и их немецкими учителями.
Хотя появление русского национального дискурса обычно связывают со славянофильско-западническими спорами, тем самым фактически относя его рождение к 40-м годам XIX века, основные линии и ключевые темы национальных дискуссий формировались на протяжении всего XVIII в. 1840-е гг. лишь манифестировали появление относительно завершенных и целостных концепций, подготовленных предшествовавшим культурным развитием.
Впрочем, наряду с внутренней культурно-интеллектуальной преемственностью первая четверть XIX в. ознаменовалась появлением ряда новых факторов, давших мощные стимулы формулированию русской идентичности и поиску парадигмы ее взаимоотношений с Западом. Это были Великая французская революция, вызвавшая панъевропейскую динамику войн, революций и создания национальных государств, а также блестящая победа России в войнах с наполеоновской Францией - победа, спасшая Европу от французского экспансионизма.
Интеллектуальные и культурные формулы русского национального дискурса были отлиты на западных, преимущественно немецких «фабриках мысли». Германским ученым принадлежала основополагающая роль в формировании академической российской историографии (отправную точку и красную нить ее теоретических дискуссий на столетия вперед составила «норманнская теория»), в разработке научной программы изучения русского народа; немецкие мыслители оказали решающее влияние на историософию и концепции славянофилов – пожалуй, первых русских националистов в современном понимании этого явления. Воздействие И.Г.Гердера, Ф.Шеллинга и других немецких романтиков на формирование славянофильского дискурса было не только хронологически первым, но и теоретически более важным, чем «открытое» впоследствии славянофилами святоотеческое наследие, декорировавшее в национальном духе их интеллектуальный стиль. Даже знаменитая концепция «соборности» была, по-видимому, сформулирована Алексеем Хомяковым под влиянием немецкого католического теолога[312].