Что же удивительного, если народ отвечал колонизаторам взаимностью, то есть держал их за врагов и оккупантов? Именно так русская низовая масса воспринимала имперское государство: «Крестьяне старались избегать любых встреч с представителями государственной власти, как огня боялись попасть в суд, хотя бы в качестве свидетелей, государственным учреждениям не доверяли, в их легитимности сомневались, а при появлении представителя власти в деревне прятались по избам»[142].
Социокультурный раскол приобрел характер (квази)этнического отчуждения и вражды, а поскольку он еще и во многом (хотя не полностью) совпадал с социальным делением русского общества, то элита и народ фактически превратились в этноклассы.
В самом деле, что объединяло власть и народ, простолюдинов и образованные классы? Вероисповедное единство? Но оно носило во многом формальный характер: декоративное христианство вестернизированной элиты и народное православие (фактически двоеверие) крестьянства, чем дальше, тем больше выглядели разными религиями. Фигура самодержца? Хотя он выступал своеобразным медиатором между элитами и народом, предъявляемые ему с этих социальных полюсов требования с нарастающей силой расходились.
У знати и народа оказались даже разные отечества. Для образованных слоев Россия идентифицировалась со всем сложным и гетерогенным имперским пространством. Для массы русского народа на первом месте находилась локальное пространство - «малая родина» (место рождения и жизни). Образ России как географического целого и его идентификация с Родиной (с большой буквы!) стал формироваться лишь к концу XIX в. По иронии судьбы, этот процесс был значительно интенсифицирован I мировой войной, но окончательное его завершение произошло лишь в советскую эпоху[143].
Противостояли друг другу и групповые идентичности: элита воплощала имперскую идентичность, а крестьянство – русскую этническую. «Для дворянства Россия определялась прежде всего империей, элитными школами, гвардейскими полками и царским двором»[144]. У русского крестьянства существовал идеальный образ России, воплощавшийся в понятии «Святой Руси» - земле, где живут русские. Эта концепция составляла религиозно-мифологическое ядро русской этнической оппозиции империи.
Имелся у русских простолюдинов и образ желательного им государства, который сформировался через противопоставление актуальному имперскому государству - жестокому организатору социального порядка сверху вниз, подчинявшего интересы и жизнь русского народа фискальным и военным нуждам империи. Народное же представление о государстве носило стихийно-демократический характер. «Русская земля» мыслилась федерацией самоуправляющихся крестьянских миров с формирующимися снизу верх (то есть путем делегирования власти) нестеснительными централистскими инстанциями. Царь – да, но мужицкий. Не правда ли, эта модель не так уж далека от западной идеи «суверенной нации»? Неслучайно С.Зеньковский назвал подобные взгляды «концепцией христианской демократической нации».
Конечно, не всегда и не во всем имперская и русская этническая идентичность противостояли. Местом их удачного синтеза стала великолепная имперская армия: в подлинном смысле народная, то есть великорусская, она в то же время приобщала своих членов к имперским ценностям, расширяла их горизонт. Но этого было слишком мало для того, чтобы перебросить прочный мост между империей и русским народом.
Не надо думать, что конфликт между империей и ведущим народом исторически уникален. Даже в Британской империи, считающейся моделью гармоничного и плодотворного сосуществования имперской и этнической идентичностей, одно время существовала ярко выраженная коллизия подобного рода. В XVIII в. ответом на строительство Британской империи стал «взрыв английского национализма, противопоставившего себя имперскому и даже британскому национализму»[145]. Далеко не все подданные их Величества соглашались безропотно пожертвовать традиционными английскими свободами, ценностями и мифологией избранной протестантской нации «в угоду ценностям азиатских и римско-католических подданных»[146]. Потребовались десятилетия тяжелых испытаний и целенаправленной работы, чтобы в Великобритании возник «гораздо более сознательно и официально сконструированный патриотизм, делавший упор на монархии, важности империи, ценности военных и морских достижений и желательности сильного стабильного управления»[147].