Таким образом, боярская версия мифа «золотого века» о «лучших людях», правящих совместно с царем, послужила культурно-идеологической легитимацией политической революции – радикального обновления политических институтов и обоснования властных принципов. Это движение к конституционной монархии, в общем, укладывалось в (прото)либеральное русло.
Я выношу за скобки вопрос о том, почему оно прервалось и о гипотетических последствиях победившей (прото)либеральной революции. Нет уверенности в их благотворности для России. Но в данном случае важнее другое: усилия русской знати в начале XVII в. носили, безусловно, революционный характер. При этом политическая революция сверху пересекалась с социальной революцией снизу, также направленной против властной организации. Поскольку же «ключевым элементом революции всегда является именно определенная атака на сами принципы и основания существующей власти, сопровождаемые тем или иным включением масс в этот процесс»[243], то гипотеза о Смуте как первой русской революции имеет веские основания и требует самого серьезного отношения.
Если отбросить привходящие идеологические моменты, то существуют два принципиальных обстоятельства, до сих пор мешавших подойти к такому пониманию Смуты начала XVII в. Во-первых, своеобразная семантическая ловушка: молчаливо подразумевалось или открыто утверждалось, что русское слово «смута» скрывает и специфически русское, автохтонное понятие. При этом игнорировался условный характер терминологии: термин не связан с существом явления, одно и то же понятие может обозначаться различными терминами. Проще говоря, русская «смута» может оказаться революцией (термин и понятие из западного интеллектуального языка) с не меньшим успехом, чем ранее в историографии она оказалась гражданской войной.
Второе препятствие на пути понимания Смуты как революции коренится в ее исторических последствиях. Иначе говоря, если Смута была революцией, то в чем состоял ее революционный результат?
Трудность его выявления состоит в том, что Смута была неудавшейся, проигравшей революцией, в которой ни верхи, ни социальные низы не смогли достичь своих целей. Тем не менее, некоторые ее результаты вполне очевидны. Смута привела к смягчению политического режима по сравнению с самодержавием Ивана IV, тщательному учету позиции старых и новых элитных групп; первым Романовым пришлось вести себя осмотрительно и гибко: они регулярно апеллировали к институту Земских соборов и опирались на Боярскую Думу. Правда, это изменение не сопровождалось трансформацией институциональной структуры и носило временный характер. Линия на укрепление самодержавия осталась безусловной доминантой российской политической и социоэкономической истории, типологически и хронологически вписываясь в общеевропейский процесс становления и укрепления абсолютизма.
Наиболее заметными были результаты революции в социоэкономической сфере, правда, их содержание оказалось откровенно контрреволюционным. Закрепощение крестьянского и посадского населения (Соборное уложение 1649 г., указ 1658 г.) можно смело считать результатом революции – но не ее победы, а ее поражения. Точнее, поражения участвовавших в ней широких масс населения, в то время как элитные фракции заключили за их счет стратегическую сделку с новой властью.
Первая русская революция завершилась историческим проигрышем масс, ее результаты оказались прямо противоположны их чаяниям. Почти сто лет спустя, в петровскую эпоху, на исторический миг почувствовало себя проигравшим и правящее сословие, воочию ощутившее, что значит быть закрепощенным государством.
Тем не менее отсутствие позитивного революционного результата не лишает Смуту права называться революцией. Известный стихотворный афоризм «мятеж никогда не кончается удачей, / в противном случае он называется иначе» (имеется в виду – революцией) остроумен, но теоретически небесспорен. Успешность атаки на властные принципы и уровень сопряженного с ней насилия не составляют обязательного условия революции.
Хрестоматийный пример неудавшегося восстания, вошедшего в историю как революция – Парижская коммуна. Еще один, хронологически более близкий нам пример, - события 1968 г., которые один из наиболее известных современных социологов Иммануил Валлерстайн квалифицирует как мировую (!) революцию. Хотя, конечно, подобная оценка масштаба и самой сути произошедшего в 1968 г. остается остро дискуссионной.