— Наверное, идеальных родителей не бывает, — протягивает Даня медленно, будто с каждым словом он всё отчётливее начинает это понимать.
— Они и не обязаны быть таковыми в наших глазах. Пусть только любят. Дядя Валя ведь любил тебя?
— Угу.
— Ну вот. Считай, это его лучшее тебе наследие. Плюс, Филонов, — я, не переставая держать Даню за руку, легко налегаю на него боком, — можешь надо мной смеяться, но если у кого-то и есть сердце ещё более доброе, чем было у твоего отца, то это — твоё сердце.
Даня поджимает губы, но не в попытке скрыть смех и не потому, что ему нечем мне парировать. Скорее, наоборот. Наверняка слов столько, что трудно сложить в предложения.
— Я сказал всем, чтобы они перестали глазеть на твою трость и задавать кретинские вопросы, — вдруг произносит он. — Я не хвастаюсь, говорю, чтоб ты знала, кого, если что, обвинять во вмешательстве в твою жизнь. Но не я один виновен: ещё там был Андрей, и он сказал, что мозги каждого, кто вздумает мне перечить, в салат покрошит и съесть заставит.
— Что бы я без вас делала! — говорю, качая головой.
На самом деле, мне это не в радость. Конечно, хорошо, что никто не обращается со мной, как с больной, но… если так подумать — немного странно. Была операция — все знают. И нога не в порядке — видели. Костыли и трость стала использовать — никто не против, что я царапаю ими деревянный пол во всём штабе.
А теперь бац — и тишина. Я везде с тростью: на тренировке лежит рядом, на занятиях стоит, упершись в бок стола, в столовой в сложенном виде лежит на моих коленях, на прогулке и вовсе вечный мой спутник — и при этом абсолютно никто из знакомых не смотрит на неё и не предлагает какую-либо помощь.
Я знала, что это чья-то заслуга. Догадывалась, что не просто так при разговоре никто не опускает взгляд вниз. И то, что инициатором всего этого стал именно Даня, знать приятнее всего.
Может, уже не брат, но всё равно заботится обо мне так, словно нас связывает что-то большее, чем дружба с детства.
Я выпускаю Данину руку. Он подходит к могиле, хотя я этого не прошу, и стирает снег с таблички, который прячет под собой день смерти Кирилла и его имя.
Утро. Из дома я вышла в семь, сейчас, наверное, начало девятого. Сегодня страшный мороз, и я почти не чувствую щёк и пальцев, до этого горящих под сотнями морозных игл.
— Тебе не холодно? — спрашиваю, когда Даня возвращается обратно ко мне.
— Не-а, — протягивает тот.
И в этот раз сам берёт меня за руку, а потом суёт обе наши сцепленные ладони в карман своей куртки.
В окружении близких из прошлого настоящего, пускай даже один из них теперь покалечен, а второй — и вовсе мёртв, я чувствую себя почти как дома.
После кладбища мы с Даней идём по своим делам. Он — в штаб, где сегодня должен вместе с Марком заниматься в одной из секций оранжереи, а я возвращаюсь домой за тетрадями для занятий, но вскоре, после первой же лекции, мне приходит сообщение на телефон:
«Приходи в оранжерею, хочу тебе кое-что показать».
От Дани. И мне ничего не остаётся, как отложить свои дела, отпроситься на десять первых минут с занятия по моделированию боевых действий и двинуть в определённом Даней направлении.
В оранжерею захожу, стараясь быстро прикрыть за собой дверь, чтобы не впустить внутрь промёрзлый воздух. Здесь, в отличие от улицы, очень тепло, а ещё приятно пахнет влажной, недавно политой землёй, и чем-то сладким, напоминающим мёд.
— Есть кто живой? — спрашиваю я в пространство.
Трость вязнет во влажной почве. Я сильно на неё не опираюсь, но всё равно выходит так, что только качаюсь из стороны в сторону, как неваляшка.
— Даня? Ты где?
— Дальше проходи! Мы в третьем секторе!
Легче сказать, чем сделать. Каждый метр даётся с трудом. Столько сноровки не требуется даже на миссиях. Мне приходится быть осторожной, чтобы не помять растения, но при этом ещё и нужно контролировать походку, чтобы не причинить себе лишнюю боль.
Даню и Марка нахожу среди цветов. Оба стоят на коленях, согнувшись, и что-то разглядывают в траве.
— Вы чего? — спрашиваю я. — Что за срочное дело?