— Ты был верен законам и считался перед долгом… — начинает Дмитрий, но почти сразу обрывает себя, чего, кажется, никогда раньше не было. С той стороны, с которой я стою, мне хорошо видно его хмурое, отстранённое выражение лица.
И когда он ещё даже не пытается возобновить свою речь, я уже знаю, что он не справится.
— Ты никогда не ставил под сомнения необходимость в…
Вздох. Лихорадка. Отчаяние. Я знаю, каково это — потерять лучшего друга.
Это больно. И никто не заслужил переживать эту боль один на один.
Я повинуюсь неожиданному порыву и иду к Дмитрию, сопротивляясь ветру, дующему в лицо и пытающемуся подбить меня на торможение или даже падение. Останавливаюсь где-то в полушаге. Мгновение медлю, а затем касаюсь плеча Дмитрия.
— Всё хорошо, пап, — говорю я. — Сейчас ты не обязан следовать уставу. Скажи то, что можешь.
Не то, что хочешь — потому что это может быть слишком личным. Но то, что можешь — например, высказать благодарность дням и мгновениям, которые теперь навсегда остались у Дмитрия в память о друге.
Я помню всё, что было между мной и Лией: с момента нашей встречи и до того, как я в последний раз бросила взгляд на её лежащее на земле тело, прежде чем уйти. Здесь она жива и здорова, но это не сможет изменить того факта, что однажды, хоть и не в этом мире, она умерла у меня на руках.
Кровь, которой они пропитались, мне никогда не смыть.
— Спасибо, солнышко, — Дмитрий улыбается мне. Затем снова обращается к Стефании и заговаривает, но, разумеется, не с ней, а с тем, кто едва ли может услышать: — Ты никогда не будешь забыт, мой друг. Спасибо за то, что был со мной каждый раз, когда я в тебе нуждался, и прости, что когда во мне нуждался ты, меня не оказалось рядом. Твоя смерть навсегда станет для меня чертой, разделившей жизнь на «до» и «после», но… я больше не буду разрушать ту часть, что идёт «после». Я знаю, ты бы не хотел видеть меня таким. — Вздыхает. Делает паузу, чтобы быстро взглянуть на меня. Его взгляд затуманен выпитым накануне алкоголем, январским морозом и скорбью. — Ведь, как ты всегда говорил, у нас есть дети — те, ради кого стоит, что бы ни случилось, оставаться человеком… Филонов Валентин Леонидович, мы никогда не забудем героя, которым ты погиб.
На большее привычно спокойного, собранного и сдержанного директора огромного здания уже не хватает.
И я думаю о том, что почему-то не могу даже в мыслях называть его по имени.
Он — мой папа.
— Мы никогда не забудем героя, которым ты погиб, — повторяет толпа.
Подхватываю и я, но с запозданием.
Тётя Аня подходит к Стефании с урной в руках. Открывает её. Стефания опускает свободную от обода руку внутрь и достаёт из урны некоторое количество праха. У меня к горлу подступает тошнота, но, как я замечаю, все остальные никак не реагируют на это.
Похоже, ещё одна часть ритуала.
Стефания посыпает пеплом обод, соединяющий её и папино предплечья и произносит слова на неизвестном мне языке. Пепел кружит вокруг обода, но не падает на крышу, а ровной лентой устремляется вверх, к облакам. Вслед за ним опустошается и урна. Так, две ленты, переплетаясь, достигают невидимого глазу силового поля над Дубровом и навсегда исчезают, став его частью.
Проводив их взглядом, я позволяю себе шёпотом спросить у папы, что значат сказанные Стефанией слова, забывая о том, что вообще-то должна прекрасно быть об этом осведомлена.
Но отец слишком глубоко погружён в происходящее, чтобы заметить в моём вопросе очевидную странность, и отвечает:
— Это значит: «С этой секунды и до конца времяисчисления ты принадлежишь энергии, благодаря которой был рождён, и имя этой энергии — магия. Отныне начинается твоя посмертная служба. Теперь ты Спящий».
После прощания мама идёт на работу на ночное дежурство, и я навязываюсь проводить её. Обычно детский дом я посещаю редко. Даже мимо лишний раз стараюсь не ходить, прокладывая свой маршрут по городу; слишком уж жалко смотреть на оказавшихся никому не нужными детишек, играющих за высоким крашеным забором. Но в последнее время я становлюсь частым гостем здесь. Самые маленькие начинают называть меня по имени, старшие же уже не глядят с таким откровенным недоверием.
Мне хоть и жалко их всех, но в детском доме я только ради одного.
Точнее, одной.
— Тебе точно здесь нравится? — ещё раз спрашиваю я.
Ощущение такое, будто я предала не только Вету, но и Кирилла. Душит.
Вета сидит напротив меня на краю углового дивана и мнёт в руках мягкого зайца.