— Да, — отвечает, а смотрит куда-то в сторону.
Я оборачиваюсь и нахожу у окна похожую на саму Вету своей хрупкостью девочку в спортивном костюме на размер больше нужного и с коротко подстриженными белыми, практически прозрачными волосами.
— Она болеет, — шёпотом добавляет Вета. — Иногда, когда я чувствую, что во мне накапливается достаточно сил, я создаю иллюзию, где показываю ей жизнь, которая у неё могла бы быть. Во сне, разумеется.
— Зачем?
— Твоя мама сказала, что ей осталось чуть больше года.
— Кирилл для пиратов делал то же самое, — улыбаясь, говорю я.
Только всё равно чертовски грустно, и это никак не скрыть.
Эта маленькая девочка передо мной — боец. Всего тринадцать, а видела, знает и прошла через то, что легко сломило бы любого. Меня — уж точно. Город бездушников… Как вспомню — в дрожь бросает. А я пробыла там совсем немного.
Остаться на месяцы, а то и годы — не представляю, каково это.
— Ты можешь жить в штабе, — напоминаю я. — Если хочешь.
— Знаю, — говорит Вета, как мне кажется, только из уважения ко мне и моей идее.
— Но там нет никого твоего возраста, — договариваю я.
И вот тут Вета со мной согласна больше, чем была до этого.
— Но я буду приходить к тебе каждый день, ладно? — я осторожно придвигаюсь к ней ближе, а, оказавшись рядом, треплю её по волосам. — У меня ещё остались игрушки, которые я давно хотела передать в детский дом, но всё никак не могла, а теперь точно знаю, что они попадут в надёжные руки.
— Мне нравится этот заяц, — Вета прижимает мягкую игрушку к груди.
— Это была Славина любимая игрушка, — говорит мама, появляясь в комнате. — Она звала его Тимошей. — Подходит к нам. Меня бегло целует в лоб, а на Вету просто смотрит, но так… Вета жива и здорова, но в маминых глазах как-то слишком много сострадания. — Как твои дела?
— Хорошо. — Вета с мамой учтива и вежлива. — Очень вкусный был обед, Тамара Павловна.
— Тётя Тома, Вета. Мы уже об этом говорили.
Забавно. Не знаю, как здесь, но воспоминание о прошлой жизни, где маме не очень нравился мой друг Кирилл, вечно втягивающий меня в неприятности, в голове проигрывается отчётливо. Специально ли она старается игнорировать их с Ветой родство или для неё все дети в детском доме автоматически становятся «её детьми» — теперь я могу только догадываться.
— Извините, тётя Тома.
Мама качает головой. Ещё раз бегло осматривает нас и уходит к другим детям. Так она останавливается у мальчика, сидящего с воспитателем на полу и складывающего кубики, чтобы показать ему, как лучше построить домик, у двух близняшек, рисующих цветными мелками на пробковой доске, чтобы похвалить их за получившуюся картину, у самой старшей среди всех, кого я видела, девушки с густыми волосами, заплетёнными в толстую косу, чтобы поинтересоваться, что она с таким интересом читает.
Мама не любит свою работу в казённом доме с серыми стенами и облупившейся на оконных рамах краской — об этом она говорила мне не единожды. Но мама любит детей, которые никому не нужны, и только ради них она сюда возвращается.
Я снова обращаюсь к Вете. Задаю ей вопросы о том, как она провела день, а сама думаю, что, оказывается, всем нам, независимо от расы, нужно только одно — те, кому нужны мы.
Так Кирилл никогда не терял надежды, потому что отвечал за жизнь пиратов и сестры, которые, случись с ним что, могли не выжить. Так Лена улыбается, даже когда ей назначают первые серьёзные таблетки, потому что рядом с серьёзным, но потерянным видом стоит Ваня. Так мама откладывает заявление об увольнении в ящик стола, потому что дети, за которых она несёт ответственность, давно стали для неё больше, чем обычные рабочие будни. Так Влас оставил мне письмо, — и теперь я это точно знаю, — чтобы иметь возможность вернуться, если его будут ждать.
Так поступаю и я. Но в отличие от других, не только в чём-то одном, но в каждом своём действии, предыдущем и последующем. Я давно позабыла, что моя жизнь принадлежит мне, потому что её ценность перестала иметь для меня значение. А всё, что заставляет двигаться — это мысли о том, что будет с теми, кто мне дорог, если вдруг мне надоест играть в игры, в которых я всегда проигрываю.
Это неправильно. В моих руках молоток и гвозди, и я забиваю их в крышку гроба, в котором сама же и лежу. Весь мой мир в огне, и я — та, кто поливает всё вокруг бензином в попытке потушить пожар.
Я почему-то решила, что давно сбилась с пути, и поэтому окончательно отпустила штурвал, позволив судьбе самой управлять моей жизнью как брошенной в объятья стихии лодкой — и это вместо того, чтобы хотя бы просто выровнять её, остановить качку.