Похоже, конечно, что меня оправдают вчистую. У меня в организме нашли еще остатки наркотика и впечатлились, что я смогла действовать при такой концентрации препарата для усыпления животных. О том, что меня пробудила Марми Нуар, я промолчала. Меня спросили, откуда следы когтей на груди. Я ответила, что когда проснулась, они уже были. И это правда.
Я попросила «таблетку завтрашнего дня», и мне ее дали. Мне также предложили осмотр в ГОСН — группе ответа на сексуальное насилие, но я отказалась. Когда спросили, зачем мне таблетка, я объяснила, что у меня был секс до того, как нас захватили, но не было возможности принять таблетку этого дня. И это тоже правда.
У дверей дежурил полицейский в форме. Я бы хотела взять из сейфа отеля что-нибудь из своего оружия, но непонятно было, как отнесутся маршалы к тому, что я хожу с оружием, пока мое дело рассматривается. Без оружия я чувствовала себя голой, но раз уж я размахиваю значком, то должна подчиняться правилам. Еще это значило, что другие телохранители, которых мог бы прислать Жан-Клод, тоже сюда не войдут. Значка ни у кого из них нет, а полицейское досье есть — у некоторых.
Дверь открылась. Я напряглась, дернувшись рукой к оружию, которого не было — вот черт!
Но это не был враг. Это было кресло-каталка, приводимое в движение сестрой. А в кресле сидел Фрэнк Шуйлер, отец Джейсона. У него из носа торчали трубки, за спиной имелся кислородный баллон и на обеих руках капельницы, но он приехал.
— Я же вам говорила, мистер Шуйлер, — сказала сестра. — Он до завтра в сознание не придет.
— Я должен был его видеть, — ответил старик таким мощным голосом, какого у Джейсона никогда не будет, и посмотрел на меня пещерами темных глаз. Не дружелюбным взглядом, скорее напряженным. Как многие, изможденные тяжелой болезнью, он высох до нервных окончаний, эмоций, требований. И это было в его глазах, сердитых глазах — нет, не сердитых: полных злости. Злость на немощь собственного тела? Может быть. Или на все вообще. Какова бы ни была причина, меня она не волновала. Если он сюда приехал орать на меня или Джейсона, то он ошибся. То есть орать он может, но я буду орать в ответ. С меня хватит этого дерьма, а уж с Джейсона — тем более. И я прослежу, чтобы никто больше на него не вываливал. Никто.
Очевидно, молчание и игра в гляделки длились так долго, что сестра занервничала.
— Может быть, я вас отвезу обратно в палату?
— Пододвиньте меня к кровати, черт побери. Я весь этот путь проделал не для того, чтобы глянуть и уехать.
Сестра посмотрела на меня — будто прося разрешения или извинения.
— Если будете держать себя в руках, можете придвинуться. Если собираетесь ругаться или орать, можете уходить, — ответила я.
Он посмотрел недобрым взглядом, потом перевел глаза на мою руку, которой я держала руку Джейсона.
— Вы и правда его девушка?
— Правда.
— И вы не хотите сделать скидку на то, что я его отец?
— Сегодня — нет.
— И вы в самом деле выгоните меня из палаты? Умирающего отца из палаты единственного сына?
— За хамство — в ноль минут.
— А кто будет решать, хамство или не хамство?
— Я.
— Вы?
— Да, я.
И я чуть сильнее сжала руку Джейсона.
Старик оглянулся на сестру:
— Подвезите меня ближе и уходите.
Она снова посмотрела на меня — я кивнула. Сестра придвинула его ближе, но с таким видом, будто всю эту затею не одобряет. Я тоже не была уверена, что это так уж удачно, но и что плохо — тоже не думала. Отодвигаться я не стала — осталась где сидела, чтобы держать Джейсона за руку. Кресло старика было так близко, что мы почти соприкасались коленями. Так близко, что это было почти неловко — так перекрылись наши личные пространства, — но я осталась на месте, а он не велел сестре себя куда-нибудь передвинуть.