В тот вечер революционеры уничтожили в Зунте склад с запасами спирта, предназначенного для вывоза в Россию. Спирт из бочек выливали прямо в канаву. Металлическую цистерну изрешетили пулями, из нее, как из громадной лейки, били упругие яркие струи. От въедливого запаха першило в горле, вооруженные винтовками и двустволками часовые слезящимися глазами следили, чтобы ни одна капля дурмана не уцелела. Затем настал черед трактира «Ста- далкрог», все бутылки перебили прямо на пороге. При входе повесили объявление, в котором говорилось, что моральная распущенность отныне под запретом. Трактирщика посадили под домашний арест, а преемниц Мице — всех троих сестер Тнгерес — как жриц низменных инстинктов — было решено выдворить из Зунте.
В воскресенье утром в церкви намечалось провести собрание. Вначале все шло как обычно. Звонарь звонил в колокола, к храму потянулись пешие и конные. Но городок уже полнился слухами, и привычной тишины перед службой на сей раз не было и в помине. Паства была взбудоражена! Не успел отзвучать первый хорал, как Эдуард с двумя революционерами вошел в ризницу к пастору и объявил, что произносить проповедь ему сегодня не придется. Пока аптекарь Зирнис с амвона призывал к замене царизма справедливым правопорядком, Эдуард, приглядывая за пастором, был вынужден вступить с ним в беседу. Уже немолодой пастор Эбервальд, поборов первые страхи, сделался не в меру говорливым.
— Вы глубоко заблуждаетесь, молодой человек, — сказал он, изображая мрачную гримасу на своем одутловатом лице сердечника. — Если бы меня и сестер Тигерес с такой легкостью можно было устранить, на земле давно бы не было ни блудниц, ни пастырей. Человек в грехе рожден, и мир не может быть лучше человека. То, что вы за новость выдаете, еще в Древнем Египте было опробовано.
— Чтобы человек стал лучше, мир нужно сделать лучше.
— Вы домогаетесь справедливости, что кончается с могилой. Мы ищем справедливости для жизни вечной.
— Вы обещаете то, чего дать не в состоянии.
— А вы?
— Мы сокрушим старый мир до последнего камня и сложим из них новый, лучший.
— Ну что ж, посмотрим, посмотрим.
Лето и осень прошли в боях и обороне. В вечной спешке забывая о сне и пище, Эдуард весь истончился, наподобие сдружившегося с оселком ножа. В солдатском ремне, которым он подпоясывался поверх пиджака, приходилось каждый месяц прикалывать новую дырочку. Уполномоченный оргкомитета всеобщей забастовки, он разъезжал по всей Лиф- ляндской губернии, участвовал в митинге в рижском предместье Гризипькалн — там собралось около ста тысяч человек, речи звучали на латышском, русском, немецком, эстонском, польском, литовском и еврейском языках. На границе с Эстляндской губернией Эдуард с отрядом боевиков попал в засаду. Двое суток в одиночку отстреливался, окруженный ударной группой помещичьих приспешников. Поздней осенью Эдуарда Вэягала назначили начальником уездной милиции. Дня не проходило без больших или малых стычек. В волостных управах Эдуард конфисковывал печати и бланки для изготовления поддельных документов, которыми снабжались преследуемые революционеры, тайно проникал в казармы, призывал солдат выступать против своих офицеров, устраивал заставы на дорогах для проверки подозрительных личностей.
Карательная экспедиция князя Енгалычева подошла к Зунте морозной январской ночью. При содействии соглядатаев казачий дозор схватил постовых в баньке, куда те зашли погреться. Затем подняли ложную тревогу, и революционеры сами сбежались к окруженному казаками штабу, не подозревая, что попали в засаду. Эдуарда, по наущению местных воротил, собирались в^ять отдельно, живым, как наиболее опасного. Для ареста послали группу верховых: те, не обнаружив его дома и не желая возвращаться с пустыми руками, прихватили с собой свихнувшегося Якаба Эрнеста, который ничего вразумительного не смог сказать, даже когда его покалывали штыками. Из подоспевших орудий обстреляли новое здание аптеки, школу и пожарную часть. Одновременно за дело взялись поджигатели. Дом Вэягалов до поры до времени пощадили, казаки надеялись заманить Эдуарда в ловушку. Поняв, что это им не удалось, облили дом керосином и подожгли с четырех углов. Судили арестованных не более пяти минут и выводили на расстрел почти в центре города перед трактиром. Три дня болтались на веревках девять окровавленных трупов. Старшему было пятьдесят, младшему шестнадцать. С моря дул ветер, раскачивались сосны, и мертвые тоже качались, а когда шелестели ветви, казалось, они все еще дышат.