Затейливый бой каминных томпионовских часов зазвучал нежно и мелодично. Стрелки, слившись в одну линию, стояли вертикально: было шесть часов утра. Обычно он вставал позже, но сегодня, вспомнил Дефо, ему надо спешить. Предстоит долгий и утомительный день.
Накануне, при последней беседе с Джеком Шеппердом, приговоренным к смерти, он условился с ним, что утром, в день казни, передаст ему во дворе тюрьмы (позже это не удалось бы) свою рукопись заранее написанного о нем памфлета. И что Джек около виселицы, на глазах у всей толпы, вернет ее обратно, будто свою собственную, лично им написанную исповедь.
Эта маленькая хитрость послужит прекрасной рекламой очередному сочинению Дефо и облегчит продажу памфлета, который отпечатают тотчас после казни. Ради этого рекламного трюка, собственно, и придется теперь тащиться через весь город в Тайберн. Что и говорить, нелегко добывать свой хлеб журналисту, да еще в таком, как он, возрасте.
Небось, несмотря на непогоду и раннее утро, наиболее нетерпеливые зрители уже занимают места на маршруте между тюрьмой и Тайберном. Наверное, и там, на лугу, уже топчутся вокруг виселицы любители кровавого спектакля. От холода не спасает ни горячая картошка в карманах пальто, ни шарф, которым закутана шея. Но, невзирая на ноябрьское ненастье, они полны решимости ждать, когда начнется «представление».
К девяти часам Дефо добрался до Ньюгейтской тюрьмы. Прибыл он как раз вовремя: героя драмы уже вывели из камеры смертников. Улыбаясь, Джек Шепперд ступил на булыжный двор. Он чисто выбрит, аккуратно одет, но без шляпы. На плечи накинуто — скорее для эффекта, чем для тепла, — модное пальто с черными манжетами. Его худая и не очень высокая фигура вызывает всеобщее любопытство. Короткие черные волосы и густые брови оттеняют бледность кожи, в то время как его вздернутый нос и большие карие глаза смотрят внимательно и, казалось, равнодушно. Трудно поверить, что это один из самых знаменитых преступников, которых Дефо когда-либо приходилось видеть, и что это тот самый «жестокий негодяй», как позже назовет его У. Теккерей, которому едва исполнилось 22 года и который прослыл кумиром лондонской толпы.
Улучив момент, когда помощник шерифа дает расписку на получение тела, как если бы приговоренный уже умер, Дефо приближается к Джеку и, как условились, незаметно передает ему рукопись.
Затем в дело вступает кузнец. Он сбивает с осужденного ножные кандалы — отныне они на многие годы станут главной реликвией тюрьмы Ньюгейт. Джек протягивает руки, как бы просит сбить и наручники. Никто не обращает на это внимания. И тут Джек срывается, теряет самообладание и набрасывается на палача, который пытается обвязать веревкой его грудь. Все понимают причину гнева: видимо, тщательно подготовленный план побега рухнул. Когда же помощник шерифа, обыскивая Джека, находит у него в жилете спрятанный нож, сомнения ни у кого нет — побег готовился. Да и сам Джек, понимая, что терять ему нечего, признается, смеясь, что намеревался скрыться в толпе своих друзей.
Между тем народ все прибывает. Шум на улице стоит невообразимый. В окнах, на крыше — всюду возбужденные зрители. Внизу море людских голов. Говорят, что собрались десятки тысяч человек. Монотонно и печально звонит большой колокол церкви Гроба Господня.
Но вот ворота тюрьмы открылись, и солдаты, разогнав толпу, расчистили путь. В тот же момент показалась телега, и все увидели Джека, а рядом с ним фигуру палача, восседавшего на заранее приготовленном гробе. Солдаты с пиками в зеленых треуголках, красные мундиры перетянуты крест-накрест белыми портупеями, помощник шерифа тоже в ярко-алом костюме, палач, как и положено, в черном одеянии придавали процессии скорее торжественный, чем мрачный вид. Замыкали шествие судебный исполнитель и констебли на лошадях.
Солдаты были начеку и не подпускали близко к телеге беснующихся любопытных. Лишь одному человеку разрешили приблизиться. Дефо увидел, как мистер Вэгстафф, тюремный священник, подойдя к телеге, стал что-то говорить Джеку. Может быть, он вознамерился подготовить смертника к той, иной жизни, которая его ожидала, и пытался вызвать у него раскаяние? А возможно, считая это пустой затеей, мистер Вэгстафф в последний час надеялся узнать кое-что из жизни несчастного, чтобы потом изложить в газетной статейке? Если это так, то неповоротливый тюремный отец опоздал. Скоро он сможет в этом убедиться.
В этот момент начался следующий акт зрелища. Когда телега с приговоренным поравнялась со ступенями церкви, навстречу вышел глашатай с небольшим колоколом в руках, в который он звонил в интервалы между ударами большого колокола церкви Гроба Господня. До Дефо донеслись слова мрачной молитвы: «…помолимся за идущего на смерть бедного грешника, по ком звонит этот колокол». Толпа замерла, словно завороженная. «Вы, приговоренные к смерти, — продолжал голос, — покайтесь, умойтесь скорбными слезами, выпросите милосердие Господа для спасения вашей души…» В полной тишине зрители молча внимали словам молитвы, видимо, как показалось Дефо, принимая на свой счет наставления о покаянии. «Господь милосерден к вам, Христос милосерден к вам…» Голос умолк. И тотчас на ступенях появились девушки с цветами, и букеты полетели к ногам смертника. Масса людей заколыхалась и разразилась общим воплем ликования. Цветы и красочные бумажные ленты, воздушные поцелуи в неистовстве адресовали главному герою драмы. Он же «держался прекрасно, — писала на другой день о Джеке «Лондон ньюс», — и, казалось, не проявлял никакого волнения, естественного при столь роковых обстоятельствах». Можно было подумать, что все это доставляло ему удовольствие. И он с охотой исполнял предложенную роль точно в соответствии с тем, чему учили граб-стритовские книжонки о подвигах «кавалеров удачи», — не только быть смелым вором, но и храбро идти на виселицу. Впрочем, таков был ритуал, выработанный годами, и Джек не первый, кто принимал участие в подобном массовом спектакле. Этот последний путь прошли многие — такие же, как он, обреченные — его предшественники. Рядом с Дефо некий господин, видимо, удивленный той беспечностью, с какой Джек исполнял свою роль, обратился к соседу:
— Не кажется ли ему, что он всего лишь актер в этом представлении? И что по окончании спектакля спокойно отправится домой?
— Едва ли, — последовал ответ. — Просто умереть на людях ему легче, чем в одиночку на тюремном дворе, в присутствии всего лишь нескольких солдат.
Только теперь, взглянув на автора этих мудрых слов, Дефо узнал в нем престарелого поэта Тома Дерфи. «Боже мой, он еще жив! Как ужасно быть забытым при жизни!»
— Говорят, портрет преступника по просьбе самого короля писал в тюрьме Джеймс Торнхилл, придворный художник, — не унимался любопытный господин.
Ответа не последовало. Толпа разъединила собеседников, увлекая их в разные стороны.
Однако, усердно исполняя отведенную ему роль, Джек настороженно всматривался в лица. Его острый взгляд искал в толпе друзей, и все понимали, что он еще надеялся — ждал сигнала, предупреждения, поддержки. Казалось, он ни минуты не сомневался в том, что и на этот раз сможет убежать. И тысячи людей на всем пути его следования ждали, что Джек, прослывший «королем побегов», совершит у них на глазах самый дерзкий из своих побегов. Еще недавно молва приписывала ему чуть ли не сверхъестественную способность проходить сквозь тюремные стены. Из тюрьмы Сант-Джайлс он выбрался, проделав отверстие в черепичной крыше. Причем инструментом ему служила обыкновенная бритва. Пробыв после этого побега на свободе всего лишь несколько недель, он снова угодил за решетку. На этот раз в камеру тюрьмы Сант-Анна. На следующее утро его навестила, с разрешения стражника, преданная подружка Эдгворт Бесс. Вместе с едой в узелке она передала острие алебарды. Для опытного взломщика ничего другого и не требовалось. Но и стража не теряла бдительности. Зная, с кем имеет дело, она заковала Джека в тяжелые цепи. Тогда друзья нашли способ передать ему напильник и другие инструменты.