День стремительно катился прочь по ту сторону гор, и звезды здесь, с воздетой к небу каменной ладони, казались ближе и ярче, чем она видела прежде. Тауриэль добралась до самой седловины и там остановилась, опустилась в снег. Холод мягко обнял ее избитое тело, и она, запрокинув голову, бросилась с земного берега в это искристое, ледяное, нестерпимо бездонное небо, и черные воды его были пьяны, горьки, как полынный мед.
«И мир заполняет белый свет вечности».
Звезды всем миром видены, но для нее это было признанием, раскрытым воротом вздетой на душу рубахи. И во имя Элберет, он слышал ее. Слышал ее — не чтобы говорить самому и не для того, чтобы просто не ответить. Слышал, чтобы разделить.
«Она взошла над перевалом, здоровенная, вся красная с золотым».
Играющие дети, двое в лесу, в праздничных сумерках той огненной счастливой ночи, раненая лиса, рвавшая ей руки, чтобы и ей было так же больно, безответный вопрос Кили в том доме в городе людей и то, как она ощутила его пальцы меж своими. Ее замерзшее лицо треснуло улыбкой, и когда снег вместе с ней заалел вдруг румянцем, Тауриэль почудилось, она потеряла рассудок, но нет, выплеснутым вином на белое полотно разлилось по земле и небу багряное зарево, луна краснела памятью, мечтой о непрожитом, жаждущим и страшным предчувствием прикосновения, и мир со всеми его тенями тонул в этом торжествующем огне. Лицо ее горело не то огнем, не то холодом, и, тронув щеки неловкими пальцами, Тауриэль ощутила воду. Мокрая, дрожащая и задыхающаяся, она возвращалась к жизни на другом берегу этих кроваво-звездных вод, уронив на дно их все, за что думала держаться, и была жива, чудесно и отчаянно жива.
Он слышал ее, слышал, и это она, она сама тогда, впервые раненная за то, что биться не пожелала, молчала, но больше молчать не станет. Как далеко нужно было уйти, как окончательно проститься, отпустить, чтобы понять это! ..
И будто ответом от самого этого неба, от звезд, что она так долго любила с безопасной своей детской страстью, птица слетела к ней, рассыпала по алому снегу острые гномьи руны шагов. Тауриэль столкнулась взглядом с отражением луны в недвижимых ее глазах, и разум ее рухнул в золотую бездну их памяти, назад, назад через тысячи лиг, сквозь зелень и тень леса в камень королевской твердыни, а оттуда вслед за призрачным эхом голоса Владыки — вниз, вниз, где углями тлел во мраке под холодной тяжестью гор неведомый и неодолимый Ужас.
«Будет ли день для тебя дороже, чем вечность?»
Секунды летели мимо сорванной ветром поземкой с камней. Владыка всегда слушал ее, чтобы сказать самому, и спрашивал, уже зная ответ, и сейчас он тоже в ее словах не нуждался, знал, что она ответит. Спросил только для того, чтобы и она сама узнала.
Тауриэль бросилась вперед бегом, не чувствуя ни ветра, ни снега на лице, ничего не видя, кроме черной бездны там, глубоко под нею, где Кили сейчас уже мог быть мертв, а затем ужас исчез, обратился вдруг восторгом, исступленным счастьем знать, Знать, что она хочет. И она бежала вниз по сугробам, спотыкаясь о камни на белом их дне, падая, поднимаясь в брызгах алого моря этих сухих звезд, и только много-много шагов спустя поняла: снег ее больше не держит.
Часть 10
Великие врата были приоткрыты: узкая щель меж неплотно сомкнутыми створами смотрела тонким змеиным зрачком, зловеще и немо. Хозяин дома, в который раз вспомнил Кили слова Даина. Взявшись за закрытую створу, он потянул на себя, и каменное полотно беззвучно подалось вперед, шире и шире распахивая темное око мертвого королевства. Рыжие отблески затекли через порог - спутники его зажгли факелы. Там, за вратами, лежал большой привратный чертог меж верхним и нижним уровнями казарм, кладовых и жилых покоев для стражи, а дальше в глубину гор вели ожерельем снизанные оборонные рубежи, обрываясь у огромной пропасти, края которой ниткой стягивал Мост Дьюрина. Взятые из Железных холмов карты Кили рассматривал долго и часто, тщась в память свою их срисовать, но многослойная геометрия кристаллом взращенного внутри Мглистых гор королевства была неохватна. Эребор со всем его простором и великолепием и десятой доле Казад Дума не равнялся. Чертоги Торина в Синих горах - рыхлых, слабых - были не целиком на каменной глубине, значительной своей частью поднимаясь над поверхностью, и всю жизнь свою проживший больше под небом синим, чем под синим камнем, Кили, хоть и наделенный присущим всем из народа Махала нутряным зрением во мраке и чувством направления, безусловным сродством с глубиной, которое позволяло не заблудиться в любых ходах и пещерах, не обладал.
Цепко вглядываясь в темноту, Кили медленно пошел вперед. Мрак отступал перед светом факелов неохотно, пятился, как хищный зверь перед нацеленным в него копьем, и под тяжелыми беззвучными лапами его открывалось разорение. Некогда мозаичные стены густо рябились рытвинами от вырванных камней, приветственные руны вокруг ниши ворот измазаны гнусным орочьим письмом, пустые постаменты вдоль стен и каменные осколки разбитых статуй под ногами. Балин тронул Кили за плечо и многозначительно наклонил голову, но Кили заметил и сам: пыль покрывала пол не ровным слоем, от ворот и дальше тянулась чистая полоса. Но кто бы ни ходил здесь часто и недавно, никаких иных следов своего присутствия он не оставил: не было слышно ни звука, ни искры не мелькнуло во мраке впереди.
Проверили караульные покои - запустение и тишина, и слой пыли на полу не тронут. Обойдя привратный покой, Кили остановился у выводившей дальше арки. Коридор прямо из-под его ног обрывался вниз широкой лестницей, замусоренной обломками камня и хрустящим каменным крошевом. Спустившись, он понял, что произошло: в следующем зале обрушилась одна из резных колонн - должно быть, орочья мразь слишком увлеклась попытками вырубить из каменного столпа стекавшую по нему драгоценную жилу - а с ней выкрошилась и часть свода. Кили отметил, что самые крупные обломки были сдвинуты к стенам, а зал и лестница расчищены довольно для того, чтобы по ним можно было пройти, не петляя и не спотыкаясь. В следующем покое тоже не обнаружилось следов близкого присутствия врага.