У самого подножия трона — выше, чем даже корона — символом единства в скорби и радости стоял кубок, полный вина с травами и медом, крепкого, красного. Кили поднял его во здравие живых и в память о мертвых. Делая глоток, он поперхнулся, и вино красным измазало ему губы и подбородок. Он не знал еще, каким прозвищем будущее назовет его, а когда впервые услышал его, вспомнил этот миг и подумал, что то было знамение.
***
Далеко, на самом дне праздничной толпы, Тауриэль смотрела, как он уходит в то будущее, куда ее уже не звал, и прошлое протестующими ладонями закрывало ей глаза. Сотни лет она словно себя не знала, жила в темноте, наугад, и слишком далеко были другие, чтобы она могла столкнуться с ними хотя бы случайно и что-то увидеть, ощутить. Леголас был ближе других, но он не шел к ней навстречу, он ждал, и она ждала тоже - два деревца по разным берегам реки, смотрят друг на друга, а ветви тянут к небу…
«Ты не обыщешь меня?», неведомые руны на переливчатом камне, незнакомое горячее внимание в его глазах, когда он ее слушал, - он заставал ее врасплох, и соприкосновение с ним рассыпало искры в ее уютной темноте, в ее крепком, надежном неведении. И она видела, и сделать шаг переставало быть страшно. Она долго не делала этот шаг, не решалась, а он все равно ее звал, и случилось то, что и должно было - из искр загорелся пожар.
Она вспомнила бой на Вороньей высоте, их отчаянные попытки дотянуться друг до друга сквозь стиснувшие им руки челюсти смерти, и то, как она поцеловала его, зная, что он не почувствует, но слишком хотела почувствовать сама. Как ощутила в нем жизнь и сама ожила, надеясь, не сомневаясь больше - и как все вдруг кончилось, как он молчал, а она уходила. Тогда она отчаялась, но сейчас, когда слитным гулом сотни голосов взлетели под каменные своды Эребора, приветствуя короля, в ней поднималась и крепла не знакомая прежде решимость.
Она полюбила его, потому что он не дал ей выбора - так может быть, теперь ее черед сделать то же?
Часть 2
Дел было много, спасительно много.
Разбирая чертежи и планы, он обсуждал с Балином и другими строительство нового и восстановление старого, выслушивал отчеты мастеров и шахтеров и решал, какие штреки бросить, а в каких продолжить работу, какими из смауговых разрушений заняться немедля, а какие могут подождать, читал бесконечные списки содержимого бездонной сокровищницы и придумывал, как пополнить полупустые кладовые… Одного этого было довольно, чтобы днями напролет быть занятым делом, а все время, что оставалось у него, Кили проводил в кузницах и мастерских. Давным-давно, в Синих горах, когда Балин безнадежно старался вложить в их с Фили головы хоть немного своих пергаментных и чернильных познаний, а Двалин сгонял с них по семь потов на тренировочном дворе, Кили не слишком утруждал себя работой с огнем и железом. Помогал Торину в кузнице да и все, и в результате со скрипкой и то был дружен побольше, чем с молотом и наковальней. Но тогда он был никем, и это было допустимо. Теперь он был королем и не мог быть мастером хуже любого из своих подданных.
Во всем, что он делал, сплошь были одни только синие и зеленые камни, и в серебро он предпочитал заключать их, и понимал, хоть и не желал этого, боролся как мог, что делает все это для нее, украшает ее костром во мраке сияющий образ этими ненужными рукотворными звездами.
Иногда свирепая, как лютый зверь, тоска бросалась на него, и от одинокой порванной боли этой он не знал, куда бежать, и шел в оружейную в тысячный раз перебирать кинжалы и ножи, которые Фили рассматривал с таким интересом, или ходил по пустынным коридорам, где они блуждали вместе, ошеломленно оглядываясь по сторонам, и вспоминал, о чем они тогда говорили… Золотое ожерелье с сапфирами скользнуло ему под ноги с груды не разобранных еще богатств. Он вспомнил давние с братом разговоры, и дочь лодочника, а ныне короля, вспомнил слова, которым тогда не придавал значения и не слишком-то слушал, занятый другим… Спустившись к воротам, он отдал ожерелье одному из стражей и велел доставить это в дар старшей королевне, ничего не объясняя, сам не думая даже, зачем это делает и что подумает девушка, он делал это не для нее. Фили говорил о ней, она ему нравилась. А он думал о Тауриэль и не слушал его. Очередной заряд гнева разорвался в груди, и пламя это он обрушил на нее. Из-за нее он не слушал, из-за нее не отомстил за брата, из-за нее был слаб. Явившись в кузницу, он излил свою ярость на наковальню, трудясь до дрожи в руках и алых пятен под веками, и рукоять к мечу, оставшемуся там остывать, вся была изукрашена золотым и красным.
***
Когда умер отец, Кили был еще слишком ребенок, чтобы осознать и запомнить эту утрату, а потом, спустя много лет, он спросил об этом Фили, и тот сказал, что жить с тех пор было - словно засыпать в глухом лесу, зная, что никто не стоит на часах. Это и происходило с Кили сейчас: накатывающий по ночам ужас беззащитного одиночества, от которого не спасали ни стены Горы, ни стража, ни меч под рукой. Он не был больше младшим, он был один, но каждый закат превращал его в ребенка, бессильного перед тихо крадущейся к нему темнотой. У страха этого не было лица, не орочьи клыки или глаза призраков ему мерещились в темных углах его огромного пустого чертога. Это был ужас такой сильный и такой древний, что не нуждался в обличье.
Усталость тела от молота и кирки, усталость разума от каждодневного груза решений, усталость сердца от молчания (он ведь почти ни с кем не разговаривал, не считая бесед о делах) - соединенное невозможностью отдохнуть даже во сне, все это стискивало его в железном кулаке до кровавых синяков под кожей, выдавливало силы до капли, и в конце концов, чувствуя, что если не вырвется сейчас, то сделает что-то непоправимое, Кили выбрал единственный осуществимый побег - за пределы Эребора. Отправился на охоту.
Была зима, еще помнившие страх драконьей власти леса в окрестностях Эребора стояли голые и пустые. Дичи не было совсем. Кили медленно шел по белому склону, оглядывая землю в поисках следа, пытаясь приметить где-нибудь обломанную звериным бегом ветку или хоть руны птичьих следов на снегу, какие угодно свидетельства чужой жизни, но мир вокруг был нем и не желал говорить с ним. Он ушел из Эребора еще до рассвета, теперь уже солнце поднялось высоко. Его ждали дела, стоило бы сдаться и вернуться к ним, и он уже повернул было назад, когда выше на склоне ему вдруг почудилось какое-то движение. Он медленно пошел туда и за обледенелой порослью черных кустов увидел цепь волчьих следов. Странно крупных и совсем свежих - начавшийся с ночи слабый снегопад едва успел припорошить отпечатки. Легкий ветер налетал с той стороны, куда шел зверь. Удачно. Накинув стрелу на тетиву, Кили пошел по следу.