С тех пор Тауриэль не раз бывала гостьей в доме короля, но интерес и тепло, с какими там ее встречали, удивляли ее по-прежнему. Она не понимала их причин.
Кили она не понимала тоже, никогда. Звезды желанны лишь на расстоянии, ими любуются, но руки протягивают к земному огню. Она не могла отыскать в себе то, что он в ней видел, к чему потянулся через пропасть, которую ей не пришло бы и в голову попытаться преодолеть. Не знала, ради чего он захотел бы вернуться.
Жизнь требовала от нее метких стрел чаще, чем нежных слов, и она знала, как врачевать только те раны, которые можно увидеть. Из мира давно ушли те, для кого она была дочерью, сестрой ей некому было стать. Она была другом и воином, но друг ушел, клинок выпал из ее рук...
А для него, для Кили, она была - она.
Она не видела Кили со дня коронации. Часто, очень часто она возвращалась к Эребору, надеясь на случай, но он не покидал своего каменного королевства, а она не могла и не желала снова войти туда незваной. В тот день Тауриэль вновь была в Дейле, медленно переходила от одного прилавка к другому на первой ярмарке возродившегося города. Не много торговцев привели сюда совсем недавно освободившиеся от драконьей тени дороги, но это все равно был праздник, и редкие цветы иноземных товаров под прохладным здешним солнцем зацвели по-особенному чудесными красками.
- Флейта? Ты называешь эту штуковину флейтой? - Громкий позабавленный возглас совсем рядом зацепил слух Тауриэль, и она, невольно обернувшись, обнаружила себя перед прилавком с музыкальными инструментами. Говоривший же оказался ей знаком: гном, упрямо не расстававшийся со смешной своей шапкой, с улыбкой не на лице, а в сердце, с глазами черными и живыми, как земля. Он рассматривал короткую флейту, украшенную прихотливой резьбой, и то и дело позабавленно фыркал.
- Флейта и есть, - сварливо ответил ему купец. - Эльфийской работы, потому и резьба на ней такая богатая!
- Да тут вырезано больше, чем осталось, - воскликнул гном, но все-таки поднес флейту к губам, наиграл быструю звонкую мелодию и неодобрительно качнул головой. - Плачет, что твоя иволга, а должна смеяться, как жаворонок.
Тауриэль улыбнулась.
- Наши песни все больше печальны, - сказала она. - Негоже флейте смеяться, когда невесел певец.
Гном узнал ее, размашисто поклонился, приветствуя. Тауриэль склонила голову в ответ, и тут взгляд ее упал на лежавшую в конце прилавка скрипку из удивительно светлого дерева, такого несравненного огненно-золотого цвета, будто янтарь пропитывал его, как под осень сок пропитывает спелые мягкие фрукты. Чуть тронешь струны - и музыка брызнет сладкими каплями, потечет золотым медовым ручьем.
- Купил у мастера из южан, - сказал купец, заметив, что заинтересовало ее. Он с удовольствием поднял скрипку к плечу и заиграл. Струны под смычком запели густым и глубоким голосом, и эхо их чужеземной речи еще раздавалось у Тауриэль в груди, даже когда купец вновь опустил инструмент на прилавок.
- Голос красавицы, - восхищенно сказал гном с флейтой и добавил с негаданной и милой галантностью: - Тебе, госпожа, подойдет.
Тауриэль покачала головой.
- Я не умею творить музыку. - Она коснулась пальцами серебряных струн скрипки, и, простившись, пошла прочь.
Веселая шумная площадь давно осталась позади, но пальцы не отпускало ощущение тугих звонких нитей под ними, натянутых мирной тетивой и не смерть, а жизнь бросающих в воздух. Все прежние годы она не стремилась к музыкальному мастерству, не любила праздники с их звенящими струнами и долгими песнями. Тишина была лучше любых мелодий, а птицы пели чудеснее менестрелей, потому что язык их был ей неведом. Но сейчас… Она развернулась и стремительно зашагала назад.
- Опоздала, госпожа моя, - развел руками купец. - Знакомец твой купил ту скрипку. В подарок, сказал. Может, тебе и дарить надумал - видно было, она тебе приглянулась.
Тауриэль засмеялась.
- Едва ли!..
Часть 3
«Будет справедливо признать, что большинство из нас были удивлены силой и успешностью его правления. Всего за несколько месяцев тяжелая тень запустения отступила от Эребора, разрушенное заживало на глазах, тишину разгонял живой голос, и красота и величие подгорного царства пробуждались, загорались вновь. Он трудился со всей своей силой, не позволяя себе даже минутного отдыха, если не считать того времени, что он проводил на охоте. Очень скоро эта новая жизнь начала гранить его по-своему, под новую его оправу. Что-то хищное проявилось в его лице, усталость и голод - он никогда не бывал в пиршественном чертоге и отказывался почти от всей еды - заострили его черты и глубокой густой тенью обвели глаза. Вороново это оперение, которым на моих глазах обрастала птица совсем другой породы, пугало нас, тех, кто так недавно с ним бок о бок измерил шагами полмира и видел его тем, кем он на самом деле был».
Отняв перо от исписанной страницы, Ори задумчиво поднял взгляд к резным сводам зала. Вокруг эхом отдавались голоса и шаги, гремели удары кирки о камень - медленно, неохотно, но темная тишина Казад Дума отступала, и вместо черного яда орочьих ратей по каменным жилам этих коридоров и залов скоро вновь побежит золотая кровь их вернувшихся хозяев… Мысль эта, внезапно двусмысленная, нехорошая, заставила хрониста вздрогнуть. Вытерев перо, он придвинул к себе книгу и продолжил писать, вернувшись мыслями в надежное, проверенное прошлое.
«Молодой король наш не давал себе передышки ни в чем, не желал есть, потому что еда теперь была горька, как на тризне, не мог спать, потому что сон не был могильным, и считал, что может все это выдержать. Я долго знал его, и помню, что это была извечная его ошибка - считать себя способным справиться с чем угодно. Но что делать - юность цветет этим, как пруд лилиями».
***
Минувшей ночью Кили почти не спал, ничего не ел весь день, но вместо голода и усталости чувствовал только вызывающий азарт: что, и это выдержу, и с таким справлюсь? Глупый этот вызов, собственному телу брошенный, развлекал его всякий раз, когда дела не давали отправиться на охоту. В конце концов, только короткий клинок и бездоспешная голая жизнь были у него против оголодало-безумного зверя, и все же он остался цел и вышел победителем. Та первая охота одела его в броню лучше митрила, и он любил проверять ее всем, чем мог: опасной охотой, рабочим изнеможением, бессонной своей голодовкой… Ойна и Балина тревожило это, но от отмахивался от их беспокойства. Прежде Фили с настырной заботливостью волновался за него, и теперь Кили с до мяса обжигающим стыдом вспоминал, с каким раздражением отвергал эту заботу - и с удвоенной злостью отвергал заботу всех других.