Она была молода, но прежде не была маленькой, никогда, а сейчас плакала, как ребенок, и безмолвным криком исходила, ничего уже не понимая вокруг: «Я ведь сама хотела!.. Почему же так, почему?»
Те люди лежали мертвые, земля пила их кровь, но ей было все равно. Они уже сделали с ней самое худшее.
***
Она не отвечала, отворачивалась, а Кили не знал, что ему делать. Ее тишина чего-то ждала от него, требовала, а он впервые в жизни не мог сделать ничего, ничего. И сквозь могильные камни его гнева, боли и почти суеверного поклонения наконец полезла трава живого чувства. Создатель, как же ему нужен был Фили, нужен был Торин, нужен был тот, кто всегда знал, что делать, кто ответил бы ему сейчас, кто в нем не сомневался, кто… кто любил его. Он шел всегда меж их двумя дорогами, выбирая свой путь где-то между их незыблемыми берегами, а теперь их не было, и он потерял себя в безграничной черной грозе вокруг.
И он, и она молчали, утонули каждый в своем горе, в шумевших бок о бок, но так и не слившихся волнах, и к рассвету тишина окаменела между ними, и ни один уже не пытался, не хотел разбивать этот камень.
***
- Славно видеть жизнь там, где так долго гибель правила, - мягко сказал Балин, глядя на тихие вечерние просторы у Горы, на роем светляков мерцающий в сумерках город людей. Эребор горел тысячами факельных искр, и их с Кили тени тянулись длинно и черно по широкому камню надвратной стены. - Может, однажды и в Казад Дум вернется свет, и чертоги те очистятся от орочьей мерзости!..
Он говорил задумчиво, с грустной, но теплой мечтательностью, не похожей на привычную речь его, и Кили, очнувшись от собственных раздумий, отозвался растерянно:
- Может быть.
Память дернула его глубоко, на многие годы назад, в чертог Балина в Синих горах, где Фили частенько сиживал чуть не часами, слушая истории старого их наставника. Кили тогда, злюще-младший, метался в чувствах своих к воплощенному в брате миру от обожания к отрицанию, и в тот день был настроен на второе и всеми силами и способами делал все поперек тому, что и как делал Фили. Фили слушал Балина с благодарным интересом - этого было довольно для бунта…
***
История вилась и вилась, от митриловых жил в черной толще гор к гибели короля Дьюрина, от ослепительного сияния неизмеримых богатств под высокими резными сводами к страху и запустению, и светлая песня кузнечных молотов и звон золотых струн сменялись криками и плачем, и гулкий топот орочьих сапог гудел и гремел в темноте, и неведомое лихо грозовой тучей клубилось во мраке.
- И когда Даин ступил на порог Казад Дума, ощутил он, что самые кости гор пропитаны тьмой, что гнездится там, внутри, неведомое зло, и столь люто оно, что не одолеть его силами всех стоявших у ворот ратей. Король Траин готов был идти вперед, готов был бросить вызов злу, так долго осквернявшему чертоги наших предков, но Даин отговорил его, рассказав о том, что видел. И король отступил. Ушел от ворот, не осмелившись шагнуть за них, не схватившись с той Силой, что правила бал в самом сердце нашего мира. Мория осталась невозвращенной.
В голосе Балина звучала жгучая сухая горечь. Кили скрестил на груди руки и воскликнул:
- Ну и правильно!
Балин остановился на полуслове и с мягким недоумением взглянул на него.
- Правильно?
- Правильно, что Даин не пошел в Морию после битвы! Он наверняка погиб бы там ни за грош, да и все остальные тоже, так ничего и не отвоевав.
- Кто знает, - возразил ему Балин, - может быть, им удалось одержать победу? Может быть, не так и страшно то неведомое лихо, что таится внутри, и единая смелость и доблесть нашего народа сумела бы его одолеть? И тогда уже многие годы великое царство Казад Дум снова принадлежало бы нам.
Кили открыл рот, чтобы возразить еще как-нибудь, но тут Фили наконец повернулся и посмотрел на него с невыразимо лютой усталостью в глазах. Кили раздумал дерзить и только пренебрежительно скривил губы и выразил свое отношение к словам Балина совершенно невежливым «пф-ф!».
***
- Что за зло увидел Даин в Мории? - спросил Кили, вынырнув из воспоминаний обратно в догоравший тот день.
Балин обернулся к нему от стены.
- Я не знаю, - ответил он и добавил спокойно и твердо: - Но однажды узнаю. А пока у нас и здесь хватает дел. - Балин улыбнулся Кили и шагнул к спускавшейся со стены лестнице. - Идем, взглянем, что за чертежи Ори отыскал в архиве.
***
Лесные ветви смыкались над головой решеткой безопасной темницы, сведенными клеткой пальцами, поймавшими мотылька. Тауриэль остановилась на прогалине, где пряди рваной и брошенной паутины давно мертвых чудовищных пауков колыхались на слабом ветру.
Болели синяки под одеждой, темные следы зверем прошедшегося по ее телу минувшего дня, болела голова, болело сердце. Устало сев на землю, она сжала ладонями голову. Запекшаяся кровавая корка над ссадиной лопнула и соленым песком посыпалась со щеки. Пальцы ее ощутили крепко стянутое сплетение кос на висках. Медленно она распустила волосы, длинные пряди, зазубренно изломанные тугим плетением, свесились на лицо. Тяжелые, напитавшиеся прожитым временем, они мешались, были неудобны для той жизни, какую она себе выбрала, но она не отрезала их, сама не зная почему. Они привязывали ее к ней самой, были символом чего-то нежеланного ей, но притом нужного, неотторжимого, добровольно сохраняемой слабостью, путавшейся под ногами у ее силы. Ей вспомнились вдруг замысловатые переплетения в волосах и бороде, что носили гномы, смутно очерченные в ее памяти прически женщин сгоревшего города людей. Волосы всегда значат что-то, о чем-то говорят чужим глазам: замужем ли, богат или беден, занят трудом или счастливо роскошничаешь в безделье… Тауриэль сгребла волосы судорожной пригоршней и обрубила их у самого затылка.
***
Шло время. Зима растаяла, зацвело и облетело лето. Двалин, ушедший с новостями, вернулся из Синих гор, а с ним вернулись наконец те, кто сотню лет назад звал Эребор своим домом. Вернулась и матушка.