— Какой наркотой?
— Уже не чуешь, что ли, кайфа? А ты думаешь, отчего ты хохотала и песни пела? От этой радости любви, что ли?! И в спиртягу, и в курево наркоту сунули! Я такую сволочь, как они, хорошо знаю.
— Не пела я никаких песен! — осерчала Надя.
— Пела, подруга, пела! — Девушка легко вскочила на ноги и оказалась худенькой, почти безгрудой, будто подросток лет двенадцати. Но волосища спадали с головы густо и почти касались ягодиц.
— Так! На дорогу нам деньжат ссудили, но это чтоб мы домой смывались, а не ходили нагишом по улицам! Сейчас тачку поймаем и поедем зализывать раны. Тебе куда?
— Никуда.
— Как это никуда?
— Вот так. Я вчера только в Москву приехала.
— Ух ты, а я думала, что ты тоже промышляешь! Так у тебя и крыши нет?
— Откуда? От сырости?
— Ладно! Перетопчемся у меня! Когда подруги приходят, моя хозяйка посепетит, но не очень! А уж мужиков приводить — это не проходит. У меня и лекарь в соседнем доме живет.
— Какой еще лекарь?
— Ты что, совсем без разума?! А если залетишь от этих уродов. Да и неизвестно еще, какую мы заразу от этих скотов можем прихватить! Промыться надо для профилактики! Не бойся, я заплачу. Лекарь — свой старикашка. И берет по-божески, и всякие лекарства у него заграничные. А куда же это нас привезли?
— На кладбище.
— Да вижу, что не в бассейн! — засмеялась Джина и попыталась натянуть на себя обрывки платья. — Вопрос — какое это кладбище?! Если за городом, то скверно. Ну, как я выгляжу?
Надя посмотрела на нее внимательно — удивительное дело, но выглядела Джина, словно жеребенок после купания в речке свеженькая и бодрая, глаза сверкают, волосы темной гривой падают на одно плечо, прикрывая разодранное на груди платье.
— Сносно, — признала Надя.
— А ты бы тоже ничего, только шишка промеж бровей. Это у тебя от роду или вчера?
— Вчера, — буркнула Надя.
Джина прищурилась, сказала уверенно:
— Кажись, тебя кастетом по лбу грохнули. Тоже пройдет! Это все халоймес, как говорят евреи! Чепуха то есть!
Они подхватили с земли остатки своих туалетов, нашли даже Надин сыр и хлеб, что очень порадовало Джину, поделили все на равные доли и пошли с кладбища.
Ступив на тротуар, Джина оглянулась, разглядела мост над железной дорогой и захохотала на всю пустую улицу.
— Да мы же у Рижского вокзала! Я здесь месяц назад соседа по дому хоронила! Почти к дому подвезли, скоты эдакие! Мы бы до меня и пешком дошли, если чувствовали себя пободрее!
Минут через десять на проспекте Мира поймали драный «москвич». Вскоре они остановились во дворе, густо заросшем сиренью, расплатились, и Джина сказала:
— Без пересадки — к лекарю.
— Может, сначала примарафетимся?
— Нет. Здоровье надо беречь.
— Но рано же, все спят.
— За то он и деньги получает, чтоб не спал. Не бойся, я при башлях. И вообще, сейчас не время копейки считать. Коль вместе в такое гадство попали, так вместе и выкручиваемся.
Старик лекарь ничуть не удивился визиту спозаранку. На кухне его однокомнатной квартиры был оборудован почти больничный гинекологический кабинет. Ни о чем не расспрашивал, вообще говорил мало, а больше действовал руками — маленькими, чистенькими и сухонькими.
Только в самом начале спросил:
— Промыть, почистить и продизенфицировать?
— Точно, Илья Михайлыч! — засмеялась Джина. — И все-то вы знаете!
Процедура заняла времени самый чуток.
Жила Джина в соседнем доме, хозяйки квартиры не было — уехала на свой огород. Джина залила ванну почти кипятком, растворила в ней марганцовку, отчего вода стала красновато-бурой, и позвала:
— Полезли! Давай вместе, чтоб побыстрей! Ты не лесба, случайно?
— Да нет.
— Я тоже в этом плане нормальная. Я на голову трахнутая! Сейчас отмокнем, у меня бутылка шампанского заначена, шлепнем по стакану и спать завалимся!
— Джина, — осторожно начала Надя. — Ты, вообще-то, кто?
— А черт его знает! Проституткой меня не назовешь, хотя всякое бывает. Так что — ни то ни се. Живу как птичка божья! А ты?
— Я? Я певица.
— Ясно! Все мы певицы. Ну — ныряй ко мне!
Надя опустилась в горячую ванну: сперва дух захватило, а потом красная вода омыла тело, и захотелось спать.
Но до этого выполнили всю программу Джины, включая шампанское. Обменялись краткими автобиографиями и свалились на один широкий, жестковатый диван.
— Если половину за крышу платить будешь, то я хозяйку уговорю нас обеих держать, — уже засыпая, сказала Джина.
— Буду, — ответила Надя и обняла тонкое, совсем детское тело обретенной подруги, та замурлыкала и прижалась тесней. Последнее, что промелькнуло в голове Нади: как бы там ни было, она в Москве, есть пристанище, подруга, чуток денег, а значит, все впереди и мечта не отменяется.
…К обеду разразилась гроза. Тяжелые капли ударили в окно кабинета, Сорин подумал, что хорошо бы сейчас обуть крепкие сапоги, накинуть офицерский плащ, взять большой зонт на длинной ручке и выйти на пустые мокрые московские улицы. Идти все равно куда. Эдакое ведь счастье и вполне достижимое, не Бог весть сколько усилий требует. И не работа, не суета и обязанности удерживают в кабинете, а просто духа на такой подвиг не хватает.
Но гроза и звонкий ливень за окном принесли хорошее настроение, которое вскоре испортил майор Володин.
Он вошел в мокрой фуражке и сухом кителе (странно само по себе — оперативники не любят щеголять в форменной одежде), фуражку скинул, поздоровался.
— Лопухнулись мы вчера с вами, Всеволод Иванович. Прокололись, как малые дети.
— Что еще?
— В квартиру убиенного Княжина ночью был нанесен несанкционированный визит неопознанными личностями, а никакой охраны мы там не оставили. Опечатали, да и только, так и печати наши унесли.
— Откуда известно? — спросил Сорин.
— Поначалу позвонила мне эта учительница со спаниелем, сказала, что около полуночи выводила опять же свою собаку, и в окнах Княжина видела свет и женскую фигуру. Потом съездили, убедились, что визитеры после нас учинили вторичный обыск. Очень, кстати сказать, аккуратный и даже профессиональный.
— Что учительница рассказала?
— То, что я сообщил.
Сорин помолчал, потом спросил задумчиво:
— У тебя нет ощущения, что эта учительница…
— Есть! — дернулся Володин. — Я молчал, мне показалось, она вам симпатична. Она… Не врет. Однако чего-то не договаривает…
— Это меня и смутило, — вздохнул Сорин. — Странно, что к доносам она относится с повышенной брезгливостью, а доносит уже второй раз.
— И также второй раз, — подхватил Володин, — на кухню покойного приходит любительница покушать чужих харчей! Опять ее отпечатки пальцев!
— Голодная, видать, бедолага. Кассету свою дурацкую ищет, — поморщился Сорин. — Ну ладно, установил — болел Княжин СПИДом?
— Абсолютно точно!
— И продолжал таскать к себе девчонок?
— Именно. По Москве его уже побаивались, слушок-то просочился, так он на провинцию перекинулся. Эта пожирательница тортов, видать, из их числа.
— Девчонка нужна нам позарез, Володин.
— Найду. На днях.
— Да ты же толком и примет ее не знаешь!
— Я на нее уже свое биополе настроил! Почую ее в дождь, ночь, зимой и летом!
— И с такими хвастунами приходится работать. Оставь мне телефон учительницы, а сам начинай изучать эстрадное окружение
Княжина. «Граммофон XXI век», Виктория, «Мятежники», «Золотой колос», Анна Корецкая, Сакта и далее везде.
— Тошнит меня от этой попсы! — с чувством сказал Володин. — Высоцкого люблю. А от этих обезьян с их якобы музыкой — тошнит!
— Желаешь заняться делом «Маугли»? — с тихой надеждой спросил Сорин.
— И то лучше, чем эстрада.
По делу «Маугли» проходил еще не найденный ухарь, который подозревался, и серьезно подозревался, в людоедстве. Кто из шутников уголовного розыска прозвал каннибала Маугли, оставалось неизвестным. Сорин подозревал, что это упражнялся в остроумии эксперт Седов.