Крикун не ответил, уставившись в стенку, толстая шея его побагровела.
— Так вот, Крикун, используя общую обстановку, запугал ты свою хозяйку насмерть! Так много ей наврал, такого туману напустил, что испугался — а ну как все поверят, что ты убийца?
Володин посмотрел на Крикуна и сказал с ненавистью:
— И пока ты, мерзавец, здесь сидишь и отмываешься, хозяйку твою в больницу отправили с нервным срывом, вот до чего ты ее довел.
Крикун молчал и с шеи багровые пятна переплыли на его лицо.
— И вот в таком раскладе, Крикун, все у нас сходится, — закончил Сорин. — Для этого вы и Арончика из могилы подняли, чтоб на Корецкую страх наводить. Корецкая — женщина истеричная, наивная, жизнь у нее нелегкая, на эстраде утвердиться непросто…
— Утвердилась бы она со своим голосишком на эстраде, если бы не сестра! — пренебрежительно покривился Крикун. — Таких, как Анька, певичек — на копейку дюжина! Сестра ее толкает.
— Какая сестра? — спросил Сорин просто так, для уточнения любого возникающего факта.
— Да сестра ее, Локтева-Дворецкая, в Госдуме заседает!
Вот так номер!
— Подождите! Светлана Дмитриевна Локтева-Дворецкая — сестра Корецкой?
— Да ясное дело! Они всю легенду придумали! Вместо Дворецкой стала Корецкой! И будто бы она с Урала сюда приехала! А она просто в психушке долго лечилась, а потом петь захотела! Это многие делают! Одни для понту рисуются, что в лагерях сидели, те под блатных на сцене поют, другие из себя изображают, что они французы или в Америке родились — эти по-английски распевают. Из Сибири появиться очень модно. У певца на эстраде имидж должен быть. Это правило такое — чем больше пыли да скандалу — тем лучше!
— Поговори с ним, — бросил Сорин майору. — Мне по делам выйти надо.
Володин понял и с мрачным видом достал из стола лист бумаги — будто собрался писать протокол. А может, действительно, решил окончательно добить зарвавшегося телохранителя.
Сорину требовалось остаться одному, чтобы продумать цепочку внезапно выстроившихся фактов. Локтева-Дворецкая — сестра Корецкой. Княжин убит в день, когда Корецкая была в Самаре. Локтева настолько знала Княжина, что якобы воспитывалась у него на коленках. Можно предположить, что своим письмом (якобы написанным мамой) Локтева прикрывала… Кого — сестру или себя? Информации для вывода не хватало.
Он вернулся в кабинет и от дверей прервал вопросы Володина.
— Крикун, когда начала свою эстрадную карьеру Корецкая?
— Два года назад. Побольше немного. Болела она, лечилась по санаториям. Никто ее здесь не знал. Потом вышла, захотела петь. Сестра поначалу была против как будто бы, потом составили эту легенду, и, чтобы никто не придирался, они скрывают свое родство. И про уральское происхождение придумали.
— А Княжин стал работать с Корецкой когда?
— Да в апреле! Считайте, месяц назад. Сам ей предложил, Анне. Гастроли в Америке пообещал.
— И ключ от своей квартиры в знак доверия дал?
— Ясное дело.
— А сестра об этом знала? Что Анна начала работать с Княжиным?
Лобик Крикуна избороздили морщины.
— Сначала, пожалуй, не знала. Сначала даже я не знал.
— Локтева много помогала сестре?
— Много… Втихую, но много. Эти гастроли в Самару, к примеру, она организовала.
— В Самару?
— Я ж говорил! Это ж мое алиби, что я Княжина не убивал!
Потом Крикун нехотя признал, что девчонка, которой он врезал «промеж рогов» на квартире Княжина, достала Корецкую на теплоходе. Требовала какую-то кассету и намекала на шантаж. И Крикун объявил для Корецкой, что эта девка из могучей мафии, из банды Арончика. Но куда она неожиданно делась с теплохода, он, Крикун, не знает. Утром сообщили, что какая-то красотка спьяну упала за борт. Трое свидетелей, трое уважаемых мужчин, с которыми Крикун провел ночь, полную любви и неги, подтвердят его алиби.
— Пидор, шантажист и вообще мразь, — подвел итог его портрету Володин. — Пшел вон отсюда. Пусть с тобой твои хозяева разбираются, а нам ты больше не нужен.
Крикун выскочил на ночную улицу, не зная, радоваться ли ему столь легкому освобождению или горевать, поскольку самые большие неприятности, вполне вероятно, впереди. Когда он побежал каяться в милицию, то предполагал, что задержится там как минимум суток на трое, а то и побольше. За это время ситуация утрясется, и он вернется на свободу чуть ли не героем, сочинит для своих работодателей красивую легенду, расскажет, как мастерски обманул всех мильтонов, и за деяния эти потребует повышения ставки. Теперь ситуация изменилась.
Озабоченный всем этим, он сел в свою машину, не проверив секретных контролек, установленных, чтобы знать, залезал ли кто в его авто…
Он посидел с минуту за рулем, не включая мотора и тупо гладя на пустой пролет улочки. Следовало ехать и каяться теперь уже другим. Предварительно можно было поговорить по телефону из машины, но такой звонок может быть расценен как спекулятивная торговля, лучше было открыто и искренне нести свою покаянную голову на плаху.
Он включил мотор. Вдруг сквозь мягкий звук двигателя он услышал ритмичное попискивание, словно спутник из поднебесья подавал ритмичный сигнал.
На мгновение Крикун оледенел, потом торопливо выключил мотор. Двигатель стих, а сигнал продолжал звучать, отмеряя секунды! Крикун понял, что это последние секунды его жизни. Он рванул ручку двери, навалился на нее плечом — дверь оказалось намертво заблокированной. Он перевалился через сиденье к задним дверям, но и те не открывались. В полном отчаянии и панике Крикун ударил кулаком в ветровое стекло и тут же вспомнил, что сам же неделю назад настоял на установке бронированных стекол.
Насмешливый сигнал продолжал звучать. Крикун метался в машине, словно мышь в консервной банке. Это конец, ни воплями, ни стонами делу не поможешь.
Как за последнюю соломинку он схватился за телефонную трубку и нажал на кнопку памяти аппарата. Через секунду прозвучал сигнал соединения, а потом ясный женский голос произнес:
— Слушаю.
— Хозяйка! — завопил Крикун. — Прости меня, прости! Я ж, как собака, у вас на привязи. Я же так, пошутил просто!
— Пошутил, гаденыш? — Голос был лишен окраски, и даже бранные слова звучали холодно и без напряжения. — Значит, ты пошутил, а Анна опять в психушку отправится? Тебя два месяца назад для этого на работу взяли?
Крикун зарыдал, а надо было что-то складно говорить, потому что неторопливый сигнал из-под капота продолжал отмеривать последние мгновения его жизни.
— Прости, хозяйка! — завыл Крикун. — Я для вас все сделаю, кого хоть зарежу, задушу, в огонь прыгну!
— В милиции много натрепал?
— Нет, нет! Только о своих делах! Только про свои подлости! Ни про кого больше не говорил!
Крикун цеплялся за свою жизнь и даже не понимал, продолжает ли он по привычке врать или говорит правду.
— Я у вас бесплатно до конца работать буду, рабом буду!
В трубке молчали секунд десять, которые показались Крикуну вечностью.
— Ладно, стервец. Будем считать, что урок ты получил. Включи магнитофон и вылезай через правую боковую дверь. Может быть, успеешь.
Крикун включил магнитофон, рявкнула музыка, щелкнул разблокированный замок в двери, Крикун плюхнулся на тротуар, вскочил и побежал, не оглядываясь.
Врыв прозвучал секунд через пять. Крикун упал не от удара взрывной волны, а от страха. Он лежал на тротуаре плашмя, и упавшее рядом колесо Крикуна не задело. Привстав на четвереньки, Крикун добрался до ближайших дверей, притулился в уголке, сжался в комок дрожащей плоти и так сидел долго, пока на улице не началась суета.
Ему и в голову не пришло идти и признавать машину своей, домогаться компенсаций. Неприметной тенью он исчез из переулка, на метро доехал до родительского дома, ничего не объясняя близким, забрался в свою комнатушку, впервые в жизни выпил поллитра водки и тут же отключился. Последнее, о чем он успел подумать перед тем, как вырубился, была мысль о том, что он остался не только без машины, но и без работы, его никто теперь не возьмет охранником, а в грузчиках и дворниках ему не позволяла трудиться фанаберия. Оставалось одно — ползти на карачках к своим хозяевам, лизать сапоги и умолять их оставить у себя на самой ничтожной должности.