– Господин Ястребов? – по-русски, широко улыбаясь, поинтересовался он.
– Он самый, – так же по-русски ответил Илья и вскинул руку.
– Вы давно бывали на родине?
Ястребов закатил глаза:
– Четверть века меня там не было, но, как слышите, язык я не забыл, потому что думаю на нем.
– Откуда вы родом?
– Трудно сказать, повсюду в детстве жить довелось. Но предки мои из-под Твери.
Глаза переводчика радостно округлились:
– Это же надо, я сам раньше в Калинине жил, под Тверью дача у меня, может, и теперь стоит. Какие огурцы я выращивал, какие помидоры! Здесь таких ни за какие деньги не купишь! Не помидоры, а мясо.
– Земля там хорошая, сила в ней есть, – прищурился Ястребов.
– Вы счастливчик! На родину полетите, по траве босиком походите, – переводчик-эмигрант почувствовал расположение к смуглому мужчине. Он уже убедился, что тот стопроцентно русский. Смуглая кожа – дело наживное, походишь под южным солнцем, и через год тебя мать родная не узнает.
– Вы меня проверяете? – спросил Ястребов.
Переводчик махнул рукой, подзывая регистратора:
– Все в порядке. Счастливой дороги.
И Илья Ястребов, бросив документы в карман пиджака, с небольшим чемоданом в руке зашагал к накопителю.
Глава 3
От дома приходского священника отца Павла к церкви можно было добраться двумя путями: либо через всю деревню Погост, либо через поле, засеянное рожью, а затем вдоль реки по узкой тропинке. Церковь стояла не в самой деревне, а чуть поодаль, окруженная старыми липами. Деревья были такие старые и большие, что своими пышными зелеными шапками закрывали даже купола церкви. Увидеть золоченые маковки с крестами можно было лишь издали. А храм Божий только просвечивал сквозь деревья.
За церковью сразу же простиралось кладбище, такое же старинное, как и храм.
Жена священника матушка Зинаида по будням ходила молиться через поле. Так случилось и сегодня.
Она неторопливо шла, любуясь погожим днем, ярким солнцем, росой на траве и молодой колосящейся рожью серебристо-зеленого цвета.
Иногда налетал теплый ветерок, и поле оживало. По нему пробегали волны. Звенели жаворонки, зависнув высоко в голубом небе. И матушка Зинаида изредка запрокидывала голову, приостанавливалась, слушала пение птиц, довольно улыбалась, радуясь Божьей благодати, и шла дальше.
Матушка была молодой симпатичной женщиной тридцати пяти лет от роду. В ежевечерних молитвах она благодарила Бога за то, что у нее с мужем, отцом Павлом, все в жизни сложилось хорошо. Трое ребятишек растут здоровые и послушные. Муж не обижает ни словом, ни делом.
Да и вообще, о лучшем и мечтать не приходится. Иногда ладонью правой руки она касалась шелестящих на ветру колосьев, проводила по ним бережно и нежно.
Матушка собрала по дороге большой букет васильков и подумала, что, когда придет в церковь, поставит цветы в алтаре. На небе ни облачка, ветерок теплый, легкий, тропинка петляет. Вот кончилось поле, до церкви оставалось совсем недалеко.
Две пожилые женщины в белых платочках тоже шли к церковным воротам. Каждое утро они приходили в храм, наводили порядок. Эта неизменность событий, на первый взгляд однообразная, согревала душу, зачаровывала, делала мир устойчивым, вселяя уверенность в завтрашнем дне. Если сегодня все хорошо, то и завтрашний день должен сложиться по воле Божьей счастливо.
Матушка Зинаида поприветствовала женщин, стоящих на крыльце церкви, перекрестилась, поклонилась. Лишь после этого вытащила из кармана связку ключей и принялась открывать замки. В притворе женщины переоделись в ситцевые халаты, взяли тряпки, веники и. принялись за уборку. Матушка протирала иконы. В ее руках была белая ткань, мягкая и влажная. Перед тем как протереть очередную икону, попадья крестилась. На лице появлялась улыбка, словно сам Господь дозволил ей прикоснуться к иконе.
По утрам в солнечные дни церковь села Погост всегда сияла. Сверкала позолота, в воздухе разливался сладковатый запах воска, дверь была распахнута. Матушка Зинаида любила убирать храм. От работы она никогда не уставала, это занятие всегда приносило радость и глубокое удовлетворение. Сколько лет она уже здесь, в деревне Погост, и почти каждый день она приходит в храм, чтобы исполнить нехитрый ритуал: протереть иконы, смахнуть пыль, убрать огарки свечей, подмести и вымыть деревянный крашеный пол, снять паутину, вымыть окна.
Женщины работали не разговаривая. Через полчаса к ним присоединились две девочки. Они помогали взрослым – ходили к реке, приносили в ведрах воду.
Рядом с алтарем на деревянной колонне висела почерневшая икона в простенькой раме – Казанской Божьей матери. Икона была темная, лишь лица Богородицы и младенца сияли на доске. Когда матушка Зинаида протирала эту икону, ей почему-то казалось, что доска побывала в пожаре и от огня, а не от времени стала такой темной, почти черной.
И сейчас, подходя к иконе, женщина неожиданно замерла, перекрестилась. Сердце сжалось, когда она взглянула на Святой лик, прося соизволения на то, чтобы протереть его. Затем опять застучало в груди ровно и свободно. Чистая белая ткань, сложенная вчетверо, прикоснулась к доске. Матушка медленно провела по поблескивающей поверхности. Салфетка прикоснулась к лику, оставив после себя более темную, насыщенную цветом полосу. Еще одно прикосновение, еще… Движения будничные, уверенные. Вот уже икона Казанской Божьей матери сияет.
Матушка Зинаида решила перевернуть ткань, сложить ее испачканной стороной вовнутрь. Она взглянула на ткань в своих руках, ее глаза расширились, лицо побледнело, губы дрогнули.
Женщина ойкнула, попыталась вздохнуть, набрать побольше воздуха в грудь, но не успела.
Она оперлась о колонну и вначале медленно, а затем все быстрее начала оседать и.., рухнула прямо перед иконой.
Женщины, услышав стук, увидели тело попадьи, распростертое у деревянной колонны.
Они побросали ведра, веники, тряпки и заспешили к матушке.
– Зинаида Павловна, что с вами?
– Зина, что с тобой?
Ее лицо стало белым как бумага, платочек сбился.
– Воды! Нашатыря! На воздух ее надо!
Матушка Зинаида, после того как вдохнула резкую волну нашатырного спирта, вздрогнула. Глаза открылись, зрачки были огромные, темные.
– Что с тобой, Зинаида? – спросила женщина, держа голову матушки Зинаиды.
– Ничего… – прошептала попадья. – Ничего… – пальцы правой руки разжались, и на крашенный суриком пол выпала салфетка во влажных темно-красных пятнах. – Кровь, – произнесла матушка Зинаида, вновь теряя сознание.
– Какая кровь? Где кровь? Плохо ей, на улицу ее.
Женщины вынесли матушку Зинаиду на крыльцо в тень. Плеснули в лицо холодной воды, дали еще понюхать нашатырного спирта, накапали в кружку валерьянки и дали выпить.
Зубы матушки Зинаиды стучали о железный край кружки, руки дрожали, она смотрела на свои пальцы так, словно бы на них было что-то написано и она боится их сжать, чтобы не уничтожить письмена.
– Что с вами, матушка? – расстегивая пуговицы халата на груди у Зинаиды, спросила одна из женщин.
– Не знаю… – произнесла тихим, упавшим голосом попадья, а затем, немного помедлив, сказала:
– Кровь.
– Где кровь? Откуда? – женщины переглянулись, а затем старшая бросила взгляд на двух девчонок, приказала им отойти. – Матушка, какая кровь? – она приблизила свое лицо к лицу попадьи.
– Там кровь, в храме… На иконе…
– На иконе? – переспросила женщина и взглянула на вторую женщину:
– Ты что-нибудь понимаешь, Клавдия?
Та покачала головой.
– Уж не беременны ли вы, матушка?
– Нет, – задумчиво прошептала Зинаида, – я не беременна. На иконе кровь.
Минут через десять матушка Зинаида уже сидела на стуле, вынесенном из церкви. Ее глаза часто моргали, лицо все еще было бледным, руки дрожали.
В конце концов она пересилила себя, поднялась и, поддерживаемая двумя женщинами, направилась к алтарю. Салфетка лежала у колонны. Матушка Зинаида остановилась и указала на салфетку.