— Здравствуй, батюшка! — кричали ему в следующий день встречные ярыжки, пьяницы, голь кабацкая и падали ему в ноги…
До полдня шла торговля, а там распродавшие добро свое казаки шли по кабакам и начиналась гульба до вечерней темноты.
Высыпала на улицы голь кабацкая, холостые мещане и посадские, стрельцы и ярыжки, и стон стоял по городу от пьяного веселья. Мирные жители прятались по домам, запирали дубовые калитки, задвигали окна ставнями и испуганно крестились при каждом крике.
— Пей за здоровье батюшки нашего, Степана Тимофеевича! Пей, собачий сын! — орал казак, поймав на улице испуганного дьяка.
— Не могу, милостивец! С ног упаду! — молил дьяк.
— Пей! Не то с чаркой в глотку забью! — кричал казак, и испуганный дьяк тянул неволей водку.
— А то: не могу! — уже добродушно смеялся казак и шел, пошатываясь, дальше.
На площади составлялся круг. Откуда-то брались запрещенные скоморохи, гудела волынка, сопели, и казаки плясали, выбивая ногами частую дробь.
Воеводы словно показывали пример черни.
То у них по очереди пировал Стенька Разин с казаками, то они шли к нему на струг и каждый раз возвращались с дорогими подарками, которыми оделял их щедрый Разин.
Может, потому и были так снисходительны к нему корыстные воеводы. Почти ни в чем не решались они перечить Разину, и даже не посмели отобрать у него царских аргамаков, а не то что награбленный у Мухамеда товар или лишнюю пушку.
Наступал вечер, теплый, летний, южный. Стенька Разин со своими любимыми есаулами, Ивашкой Хохловым да Ваською Усом, садились на струг под пышный балдахин, на богатые ковры и подушки, а прочие казаки на весла, и медленно плыли к своему стану, часто чтобы вновь бражничать.
Стенька Разин был истый казак своего времени, для которого пьянство составляло как бы культ. Созвав есаулов своих, он нередко до зари продолжал брашну.
Но в промежутках этого сплошного пьянства и Стенька Разин, и воеводы думали о деле.
— Чего это они, вражьи дети, держат нас столько, — говорили иногда есаулы, — мотри, худо бы не было!
— С нами-то? — удивлялся Разин. — Али они белены объелись. Небось воеводы у меня во где! — и он показывал свой сжатый кулак. — Куда хочу, туда верчу!
— Ты, атамане, им всех стругов-то не отдавай, — сказал однажды ему Васька Ус, — неровно нам занадобятся.
— Тоже нашел дурака! — отвечал ему Разин. — Я для себя девять стругов оставил, так и князю сказал: этих тебе и не видеть. Да нешто «Сокола» я отдам кому?
— То-то! — успокоился Ус.
А воеводы в свою очередь торопили мастеров с изготовлением легких речных стругов, на которых хотели отправить приятных, но и опасных гостей.
— Загостятся тут, еще беды не оберешься, — озабоченно говорил князь Прозоровский.
— И то, — соглашался князь Львов, — намедни на майдане кабак разбили. Пропьют все, грабить станут.
— На стрельцов плохая надежда!
— И не говори! — князь Львов махнул рукою и, понизив голос, сказал: — Крикни Стенька, и сейчас они все к нему.
— То-то! Скорей бы уж от них!..
Митрополит Иосиф дважды звал к себе воевод и говорил им с укором:
— Доколе еще у нас сия мерзость продлится? Пьянство, блуд, скоморошьи песни! Лики человечьи утратили!
— Пожди, отче, малость. И то спешим! — отвечали они и шли на берег торопить мастеров, которые и без того старались. С раннего утра до позднего вечера стучали топоры, визжали пилы и друг за другом струги спускались на реку и тихо качались на волнах у буя.
Наконец князь Львов пришел к Прозоровскому и весело сказал:
— Ну, княже, все изготовлено! Хоть завтра в путь!
— Вот и ладно! Завтра не завтра, а снаряжать можно начать, — ответил Прозоровский и продолжал: — Недужится мне что-то сегодня. Съезди ты к ним в стан, княже, да скажи, чтобы грузиться начали. А там и с Богом!
— Я что же? Хоть сейчас!
— И с Богом, князь!
Львов спустился к пристани и на легком струге направился к казацкому стану. Не раз и один, и вдвоем с Прозоровским, и с казаками совершал он эту поездку и всегда, возвращаясь, и пьян был, и подарки вез. И теперь он ехал, посмеиваясь себе в бороду в предвкушении всех удовольствий.
— К атаманскому стругу правь! — приказал он гребцам, когда они подъехали к стану.
На небольшом островке пылали костры и подле них толпились казаки, готовя себе пищу, а на воде вокруг, словно стая птиц, всеми цветами пестрели струги — и большие, парусные, и малые, весельные. Чуточку поодоль от них высился знаменитый «Сокол», на корме которого беспрерывно бражничал Стенька Разин.
И теперь, когда вошел князь Львов, у атамана шел пир горой. На шелковых подушках, откинувшись на такие же подушки, сидела девушка, красоты необыкновенной, дочь злосчастного персидского хана Менеды, которую забрал себе в полюбовницы Стенька Разин.
Сам он сидел подле нее в одной рубахе и портах, на голове его красовалась шапка с алым верхом, а на плечах висела небрежно накинутая драгоценная шуба. Была она великолепная, соболья, крытая бесценным персидским златоглавом.
Вокруг Разина за столом сидели его есаулы и пили мед и вино, шумно беседуя.
— Добро, добро! — закричал Разин, издали завидя Львова и не поднимаясь даже с места. — Садись, гость будешь! Сюда садись! — он принял саблю, которая лежала подле него, и указал князю место.
— Чару ему, братики! — приказал он и заговорил: — Чем поштовать, горилкой? Али прямо с меду начнешь? Тут у нас добрый есть!
— Давай хоть меду, Степан Тимофеевич!
Князь взял чару, поклонился всем и выпил.
— Добрый мед!
— Чего лучше. Воевода на Яике для себя варил, а мы пьем да его поминаем: это добрый воеводский мед! — со смехом сказал Васька Ус.
Князь поморщился.
— А я к вам, добрые люди, с весточкою!
— Али струги готовы? — быстро спросил его Разин.
— Готовы! — ответил князь. — Пришел просить вас. Возьмите их да, с Богом, и грузитесь. Нам свои ослобоните. Да чтобы немешкотно!
— Небойсь, — весело загалдели кругом, — не задержим! Стосковались по Дону!
— На доброй вести, князь, выпьем! — сказал Разин и, хлопнув чару, крепко обнял свою красавицу. — Эх, лебедушка, повидаешь ты мой курень! Посидишь в вишневом садочке!
— А жинка? — сказал Ус.
— А жинка в другом! Го-го-го!..
Князь Львов не сводил глаз с атаманской шубы, и чем дольше смотрел на нее, тем завистливее разгорался его взор и под конец от зависти даже под ложечкой засосало.
— Вот я тебе вести какие добрые привез, — заговорил он, — а ты меня ничем и не отдаришь даже!
Разин лукаво усмехнулся:
— Эх, руки боярские! Чем же отдарить тебя, князь? Али мало с нас магарыча взял?
— Обычай такой, — ответил князь, — последнему дьяку дают, не то что воеводе. Дай ты мне, Степан Тимофеевич, эту шубу!
Разин даже отшатнулся. Кругом сразу настала тишина, потом послышались тихие возгласы:
— Ишь, губа — не дура!
— Ох, волк его знаешь!
Разин насмешливо посмотрел на воеводу:
— Уж и жаден же ты, князь! Шубу ему?! Да такую шубу носить царю впору, а ты со своими лапами за ней тянешься!
Жадность затмила разум Львова.
— Дай, Степан Тимофеевич, тебе что, у тебя грабленое!
— А у тебя дареное будет? — с той же насмешкой спросил Разин. — Пей лучше!
Князь вспыхнул.
— Атаман, — сказал он ему угрожающе, — не след нами, воеводами, пренебрегать. Мы ведь на Москве все сделать можем: и доброе, и злое.
Разин почувствовал в его словах угрозу. Гнев сначала охватил его, но потом он словно смирился.
Быстро встав, он сбросил с себя шубу и кинул ее на руки Львову.
— Возьми, брат, шубу, — сказал он, сверкнув глазами, — только бы не было в ней шуму!
Львов дрожащими руками прижал к себе драгоценный подарок.
— Вот угодил, Степан Ти… — начал он радостно.
— Иди! — перебил его Стенька, стоя перед ним в одной рубахе. — Смотри, молодцы серчают!