После того как она сняла всю одежду, повисла долгая пауза. Я не двигался, и тогда она помогла мне в свою очередь снять рубашку, брюки и исподнее; вскоре мы оба остались одинаково нагими — если можно так выразиться. Мне было тревожно: смогу ли я любить ее, как всякую другую женщину, или апельсиновая корка помешает? Побаиваясь этой преграды, я смотрел на треугольник Венеры, гадая, есть ли между ног щелка, открывающая доступ к ее лону. И тут она сделала нечто ошеломившее меня окончательно: дотянулась рукой до щиколотки и, согнув указательный палец, поскребла ногтем границу, где нормальная человеческая кожа ступни сходилась с апельсиновой коркой лодыжки. Через несколько мгновений она подцепила и осторожно отделила узкую полоску; на ноге остался белый след. Она отшвырнула кожуру в угол и посмотрела на меня:
— Теперь ты.
С этими словами она откинулась и легла на спину. Надо ли говорить, что никогда еще я так не робел перед готовой отдаться женщиной. Склонившись над ней, я коснулся рукой того места, где она содрала немного кожуры. Прореха была слишком узка, в нее не проходил даже мой палец, и я расширил ее, оторвав рядом еще кусочек. Кожица была тонкая, скорее мандариновая, а не апельсиновая. Приставшие к телу белые волоконца я снял одно за другим, и открылась ножка — матовая, крепкая, идеально гладкая, шелковистее самой дорогой ткани.
Я очистил ее с головы до ног, я сдирал кожуру и забавлялся, как дитя, стараясь сдирать полоски подлиннее, разматывая их с ляжек серпантином. С живота я срывал ее большими кусками, рисуя географические карты вокруг пупка. В иных местах кожура была потолще и оставляла на теле беловатый пористый слой, который ботаники называют межплодником; я удалял его, сминая пальцами, словно скатывал ковер. Густой апельсиновый дух наполнил комнату. Порой она томно постанывала; думаю, это «раздевание», отделение второй кожи от первой доставляло ей блаженные ощущения.
Сколько времени понадобилось мне, чтобы полностью освободить ее от апельсиновой корки? Час, может быть, два; очистив плечи, шею, груди и ноги, я попросил ее перевернуться на живот и принялся обдирать спину и поясницу. К моему удивлению, на ягодицах кожица оказалась совсем тонкой, она отставала под моими пальцами легко, как заусеницы. Пятки были асимметричны: одна покрыта апельсиновой коркой, другая нет. Из-под кусков содранной кожуры иной раз проступали душистые капельки, которые я жадно слизывал с кожи. Эта церемония длилась бесконечно, время как будто остановилось. Несмотря на острое желание обладать ею, я сдерживался изо всех сил, оттягивая этот момент, обследовал каждую потаенную складочку ее тела, где еще оставались забытые островки кожуры, и аккуратно их снимал. Наконец я раздвинул ее ноги и с бешено колотящимся сердцем отделил кожицу, скрывающуюся между ними. По краям ее лона она истончалась, как на лодыжках и запястьях, сокровенное же отверстие было открыто. Я приступил к делу, подбадриваемый ее красноречивыми вздохами. Когда же все ее тело целиком обрело человеческий вид, я припал к ее губам и проник в нее, всей кожей ощущая ее изумительную бархатистость. Дальнейшее я, с вашего позволения, опущу».
Он умолк. Его лицо было не менее бесстрастным, чем обычно, но я чувствовал, что он взволнован. Подошел официант и спросил, закончили ли мы. Только теперь я обнаружил, что опустошил свою тарелку, сам того не заметив. Выбор десерта отвлек нас ненадолго; мы молча съели по куску сливового пирога и заказали кофе. Мой собеседник продолжил свой рассказ. Лицо его помрачнело.
«На этом я предпочел бы остановиться, но вы вправе призвать меня к ответу: вы ведь так и не узнали, почему я разбавляю кровью апельсиновый сок. Как ни тягостно, придется мне теперь рассказать вам конец этой истории.
Я уснул сразу после нашего соития и, хоть это может показаться странным, проспал беспробудным сном до утра. Проснувшись, я даже не сразу вспомнил эту ночь и спавшую рядом со мной женщину-апельсин. Я открыл глаза и повернул голову. Кошмарное видение предстало моим глазам. Вместо белокурого ангела, которого я так пылко любил, я увидел увядшее тело, сморщенное, словно его подержали над огнем. Там и сям выступила густая сизая плесень, лицо покрылось коростой; корки же, которые я сдирал вчера, засохли и почернели, а некоторые, наоборот, размякли и растеклись по паркету лужицами липкой грязи. Я остолбенел; мой рассудок отказывался признать давешнюю девушку в этом тронутом гниением теле. Умерла? Или еще жива? Я всмотрелся в ее лицо, чудовищно обезображенное: она слабо дышала. Ее веки чуть приоткрылись, шевельнулись потемневшие губы. Она прошептала едва слышно: «Теперь выпей меня», — и умерла. На кровати лежало незнакомое безжизненное тело — никто бы не поверил, что еще вчера это была женщина. Потрясенный, я не сводил с нее глаз, не зная, что и думать. Снимая с нее кожуру, я полагал, что это такая игра, и был уверен, что скоро нарастет новая; на самом же деле я отнял у нее жизнь. Я был ее убийцей — невольным, но все же убийцей. Почему же она отдалась мне на свою погибель? Не знала, что эта ночь любви станет для нее роковой? Или использовала меня для медленного самоубийства, осознанно приняла смерть от моих ласковых рук?