Маракуев кричал:
— Вы бы послушали, как и что говорит рабочий, которого — помните? — мы встретили…
— Помню, — сказал Клим, — это, когда вы…
Покраснев до ушей, Маракуев подскочил на стуле:
— Да, именно! Когда я плакал, да! Вы, может быть, думаете, что я стыжусь этих слез? Вы плохо думаете.
— Что ж делать? — возразил Клим, пожимая плечами. — Я ведь и не пытаюсь щеголять моими мыслями…
Перекинувшись еще десятком камешков, замолчали, принужденные к этому миролюбивыми замечаниями девиц. Затем Маракуев и Варвара ушли куда-то, а Клим спросил Лидию:
— Что же, она хочет играть роль Перовской?
— Не злись, — сказала Лидия, задумчиво глядя в окно. — Маракуев прав: чтоб жить — нужны герои. Это понимает даже Константин, недавно он сказал: «Ничто не кристаллизуется иначе, как на основе кристалла». Значит, даже соль нуждается в герое.
— Он все еще любит тебя, — сказал Клим, подходя к ней.
— Не понимаю — почему? Он такой… не для этого… Нет, не трогай меня, — сказала она, когда Клим попытался обнять ее. — Не трогай. Мне так жалко Константина, что иногда я ненавижу его за то, что он возбуждает только жалость.
Лидия отошла к зеркалу и, рассматривая лицо свое непонятным Климу взглядом, продолжала тихо:
— Любовь тоже требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
Клим уже не чувствовал желания коснуться ее тела, это очень беспокоило его.
Было еще не поздно, только что зашло солнце и не погасли красноватые отсветы на главах церквей. С севера надвигалась туча, был слышен гром, как будто по железным крышам домов мягкими лапами лениво ходил медведь.
— Знаешь, — слышал Клим, — я уже давно не верю в бога, но каждый раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное, вижу злое, — вспоминаю о нем. Странно! Право не знаю: что со мной будет?
На эту тему Клим совершенно не умел говорить. Но он заговорил, как только мог убедительно:
— Время требует простой, мужественной работы ради культурного обогащения страны…
И остановился, видя, что девушка, закинув руки за голову, смотрит на него с улыбкой в темных глазах, с улыбкой, которая снова смутила его, как давно уже не смущала.
— Почему ты так смотришь? — пробормотал он.
Лидия ответила очень спокойно:
— Я думаю, что ты не веришь в то, что говоришь.
— Почему же?
Не ответив, она через минуту сказала:
— Будет дождь. И сильный.
Клим догадался, что нужно уйти, а через день, идя к ней, встретил на бульваре Варвару в белой юбке, розовой блузке, с красным пером на шляпе.
— Вы — к нам? — спросила она, и в глазах ее Клим подметил насмешливые искорки. — А я — в Сокольники. Хотите со мной? Лида? Но ведь она вчера уехала домой, разве вы не знаете?
— Уже? — спросил Самгин, искусно скрыв свое смущение и досаду. — Она хотела ехать завтра.
— Мне кажется, что она вовсе не хотела ехать, но ей надоел Диомидов своими записочками и жалобами.
Клим плохо слышал ее птичье щебетанье, заглушаемое треском колес и визгом вагонов трамвая на закруглениях рельс.
— Вы, вероятно, тоже скоро уедете?
— Да, после завтра.
— Зайдете проститься?
— Конечно, — сказал Клим и подумал: — Я бы с тобой, пестрая дура, навеки простился.
В самом деле, пора было ехать домой. Мать писала письма, необычно для нее длинные, осторожно похвалила деловитость и энергию Спивак, сообщала, что Варавка очень занят организацией газеты. И в конце письма еще раз пожаловалась:
«Увеличились и хлопоты по дому с той поры, как умерла Таня Куликова. Это случилось неожиданно и необъяснимо, так иногда, неизвестно почему, разбивается что-нибудь стеклянное, хотя его и не трогаешь. Исповедаться и причаститься она отказалась. В таких людей, как она, предрассудки врастают очень глубоко. Безбожие я считаю предрассудком».
Пред Климом встала бесцветная фигурка человека, который, ни на что не жалуясь, ничего не требуя, всю жизнь покорно служил людям, чужим ему. Было даже несколько грустно думать о Тане Куликовой, странном существе, которое, не философствуя, не раскрашивая себя словами, бескорыстно заботилось только о том, чтоб людям удобно жилось.
— Вот — христианская натура, — думал он. — Идеально христианская.
Но он тотчас же сообразил, что ему нельзя остановиться на этой эпитафии, ведь животные, — собаки, например, — тоже беззаветно служат людям. Разумеется, люди, подобные Тане, полезнее людей, проповедующих в грязном подвале о глупости камня и дерева, нужнее полоумных Диомидовых, но…