— Я — поговорить… узнать, — ответил студент, покашливая и все более приходя в себя. — Пыли наглотался…
Он встал на ноги, посмотрел неуверенно в пол, снова изогнул рот серпом. Макаров подвел его к столу, усадил, а Лютов сказал, налив полстакана вина:
— Выпейте.
Это было его первое слово. До этого он сидел молча, поставив локти на стол, сжав виски ладонями, и смотрел на Маракуева, как на яркий свет.
Маракуев взял стакан, заглянул в него и поставил на стол, говоря:
— Женщина лежала рядом с каким-то бревном, а голова ее высунулась за конец бревна, и на голову ей ставили ноги. И втоптали. Дайте мне чаю…
Он говорил все охотнее и менее хрипло.
— Я пришел туда в полночь и меня всосало. Очень глубоко. Уже некоторые стояли в обмороке. Как мертвые даже. Такая, знаете, гуща, трясина… И свинцовый воздух, нечем дышать. К утру некоторые сошли с ума, я думаю. Кричали. Очень жутко. Такой стоял рядом со мной и все хотел укусить. Били друг друга затылками по лбу, лбами по затылкам. Коленями. Наступали на пальцы ног. Конечно, это не помогало, нет! Я знаю. Я — сам бил, — сказал он, удивленно мигая, и потыкал пальцем в грудь себе. — Куда же деваться? Облеплен людьми со всех сторон. Бил…
Пришел дьякон, только что умывшийся, мокробородый, раскрыл рот, хотел спросить о чем-то, — Лютов, мигнув на Маракуева, зашипел. Но Маракуев молча согнулся над столом, размешивая чай, а Клим Самгин вслух подумал:
— Как ужасно должен чувствовать себя царь.
— Нашел кого пожалеть, — иронически подхватил Лютов, остальные трое не обратили внимания на слова Клима. Макаров, хмурясь, вполголоса рассказывал дьякону а катастрофе.
— По человечеству — жалко, — продолжал Клим, обращаясь к Лютову. — Представь, что на твоей свадьбе случилось бы несчастие…
Это было еще более бестактно. Клим, чувствуя, что у него покраснели уши, мысленно обругал себя и замолчал, ожидая, что скажет Лютов. Но сказал Маракуев.
— Возмущенных — мало! — сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то… странный человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал. Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать могилу. И — большую, для многих.
Он выпил чаю, поел, выпил коньяку; его каштановые кудри высохли и распушились, мутные глаза посветлели.
— Чудовищную силу обнаруживали некоторые, — вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. — Ведь невозможно, Макаров, сорвать рукою, пальцами, кожу с черепа, не волосы, а — кожу?
— Невозможно, — угрюмо и уверенно повторил Макаров.
— А один… человек сорвал, вцепился ногтями в затылок толстому рядом со мною и вырвал кусок… кость обнажилась. Он, первый, и меня ударил…
— Вам уснуть надо, — сказал Макаров. — Идите-ко…
— Изумительную силу обнаруживали, — покорно следуя за Макаровым, пробормотал студент.
— Как же все это было? — спросил дьякон, стоя у окна.
Ему не ответили. Клим думал: как поступит царь? — и чувствовал, что он впервые думает о царе, как о существе реальном.
— Что же мы делать будем? — снова спросил дьякон, густо подчеркнув местоимение.
— Могилы копать, — проворчал Лютов.
Дьякон посмотрел на него, на Клима, сжал тройную бороду свою в кулак и сказал:
— Господь — ревнив, и мстяй господь, мстяй господь с яростью, господь мстяй супостатам своим и сам истребляй враги своя…
Клим взглянул на него с изумлением: неужели дьякон может и хочет оправдать?
Но тот, качая головой, продолжал:
— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а — награды? О наградах ничего не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай? О рае ничего нам не сказано, одно знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
Внезапно ударив кулаком по столу, он наполнил комнату стеклянной дрожью посуды и, свирепо выкатив глаза, закричал пьяным голосом:
— А — за что осанна? Вопрошаю: за что осанна-то? Вот, юноши, вопрос: за что осанна? И кому же тогда анафема, если ада зиждителю осанну возглашают, а?
— Перестань, — попросил Лютов, махнув на него рукой.
— Нет, погоди: имеем две критики, одну — от тоски по правде, другую — от честолюбия. Христос рожден тоской по правде, а — Саваоф? А если в Гефсиманском-то саду чашу страданий не Саваоф Христу показал, а — Сатана, чтобы посмеяться? Может, это и не чаша была, а кукиш? Юноши, это вам надлежит решить…