К утру, когда звёзды поредели, тревожная весть обошела круглую, как хурма, Землю, и застала Синеглазого на горе Анк, где собиралась стая.
Гер сказал, что было открыто. Волки молча уселись в круг, и передавали жребий друг другу, пока Синеглазый пел.
Синеглазый остановился.
Желтая кость выпала рыжему Улиссу. Никто не знал, зачем нужен был выбор, и потому никто ему не завидовал.
Улисс взял в жены Волгу, молодую волчицу, просторное тело которой было хорошо для потомства. Он сразу выбрал ее из тысячи двухсот, и, не умея понять причину, считал, что это любовь. Улисс и Волга отправились искать человека. Погода стремительно портилась. Ветер срывал ядовито-зеленую пену с разволновавшихся рек.
Волки стояли на священной горе серой и плотной, как грозовое облако, стаей. Дождь то хлестал гору хлыстом, то покрывал покрывалом. Красные токи реки Фисон вошли в зеленую реку Хиддекель, как огонь в траву. Стихия пенилась, взрывалась и наступала, фонтанами била из-под земли, лилась из небесной бездны.
Изредка в прорывах стремительных облаков мелькала Луна, на миг казалось, что битва утихла, но с востока подтягивались новые тучи, и все начиналось сначала. Когда река подступила к стае вплотную, Гер Синеглазый велел задушить волчат.
В гору ударила молния, запахло паленой шерстью. Из пробитого камня на вершине капал какой-то металл.
Хрустальная сфера лопнула, и на землю посыпались осколки первого неба. Стало светло, как в полдень, и Волки увидели ковчег. Он прошел совсем близко, едва не пропоров смоленый борт о скалы. Вожак бросил на ветер слова прощания.
Шторм затихал, но ливень только усилился. Волки стояли по плечи в воде. К горе подбирались жестокие морские гады.
Улисс и Волга спали в трюме обнявшись. Рядом с ними возилась дикая свинья. Причитала обезьяна.
Улисс видел во сне, как его отец касается языком лунной дорожки, жадно пьет из нее, захлебывается.
Волга не видела снов. Она была еще молода, чтобы общаться с бесплотными. Волга просто отсыпалась впрок.
Впереди у нее была вся мировая история.
6. ДВА ГОРИЗОНТА
Сначала молчишь.
Это совсем непросто.
Ты видишь Великую Гору Небес и то, что заметно сквозь гору, слышишь плеск осиновой рощи и запах цветущего тмина. На коже твоей оседает горькая пыль.
Холодный камень в ногах, тяжесть.
Ты чувствуешь все, но не можешь сказать.
Над прибрежной осокой летают стрекозы, водяная крыса возится в ивовых зарослях.
Ты тоже умеешь двигаться. Ты поднимаешь с земли белый камень. Ты думаешь:
Вот кто знает цену молчанию.
Камень этот тебе как родственник, ты касаешься камня губами, открываешь рот: О
Оло И далее повторяешь по памяти имена в порядке Сотворения: Небо
Земля
Тьма
Бездна
Вода
Свет
День
Ночь
Вечер
Утро
Твердь
Вода
Суша
Земля
Море
Зелень
Трава
Семя
Дерево
Плод
Светила
Знамения
Время
День
Год
Душа
Птица
Рыба
Скот
Гад
Зверь
Человек
Мужчина
Женщина И стало так. Прочие же имена, которые всем скотам, и птицам небесным, и светилам, и морям земным - дал я, Адам, в Едеме на Востоке, на берегу Хиддекель-реки.
Ветер листает Книгу Адама, что записана на кленовых листах. Я стою у старого Клена, читаю, и Клен отвечает - покачивается. В его венах нагревается сладкий сон. День будет долгим и жарким. Теперь, когда я стал понимать растения, это меня не радует. И на поле теперь я смотрю не усталым взглядом пахаря, и не похотливым - землевладельца, но долгим и пристальным, полным земного торжества и небесной печали. Глазами дерева.
Белоголовые одуванчики стоят по колено в плевел-траве, ветер качает их нимбы. В Корабельном поле явились спелые одуванчики, как собор тех святых, просиявших в земле Российской, чьи имена не будут открыты.
Господу нужны не только чтецы, но и плотники. Даже дворникам и прачкам найдется дело в Новом Иерусалиме. Они выметут пыль из-под ног разбойников, помилованных в день Страшного Суда, и до бела отмоют их одежды. Они уже там, и ждут нас.
Святые - небесные квартирьеры.
Стрекоза сидит на моем плече, я смотрю как она дышит. Будь я фотограф, что продает свое зрение, я бы сделал портрет стрекозы, но я не помню, кем я был.
Складки на коже Клена говорят о морозах и весеннем пожаре. На моей ладони линии тоже переплелись, образовав знак огня. Теперь, наверное, в руке можно кипятить чай.
Уплотнения в ветре тоже говорят. Клен затихает. Свет, ветер, запах реки образуют над нами прозрачную пирамиду, на вершине которой - Ангел.
...........................................................................
.......................................
Я открыл для приветствия рот, и ветер загудел во мне, как в пустой бутылке.
Мне стало страшно от ощущения своей пустоты.
Я знаю, что смерть нигде меня не поджидает. Мы неразлучны с нею, путешествуем вдвоем, и каждый пронзительный пейзаж, неожиданное событие или физиологическое состояние, я привык оценивать по пригодности слияния с ней. Что если бы здесь и сейчас я умер, было бы это красиво, прилично, или, по моим заслугам и прегрешениям, можно поискать другие места.
Еще в Кэмбридже, когда я увидел Ангела впервые, мне стало понятно, что это высшее достижение жизни. Акме. То есть, если тогда умереть не случилось, то случится сейчас.
Тревоги, составляющие мою повседневную жизнь, в сравнении с тем могучим чувством, что настигло меня на Корабельном поле, выглядели жалко и несерьёзно. Подобно тому, как в крайних своих проявлениях сходятся жар и холод, этот страх был почти что радостью, он стал больше тела, не вмещался в сознание. Так боится душа.
То есть, речь идет уже не о смерти, а о том, что за нею следует.
Ангел сделал шаг и плавно скатился по грани пирамиды.
Он находился в отдалении и улыбался, глядя, как я быстро крещусь, стоя на коленях, на корнях Клена.
Ангел тоже перекрестился, прошептал благодарственную молитву. Хозяин поля наконец-то вернулся домой.
Он жестом приказал мне приблизиться. Я повиновался. Ангел обнял меня и сверху покрыл, как епитрахилью, крылом. Его дыхание было чистым и ароматным. Он ничего не сказал, но в голове моей сами собой загорелись четыре слова: Больше ничего не бойся.