А Виталий с тоской произнёс:
– Эх, знали бы вы, какой был Женька…
– Знаем, — сказал Игорь. — Теперь уже мы знаем, какой он был, — и, казалось, без всякой связи с предыдущим добавил: — Вот завтра привезём эту Лару. Может, она узнает Анашина.
– И тогда?.. — насторожённо спросил Виталий.
– Тогда посмотрим, как они заговорят: и Анашин, и Носов, и Ревенко;
Виталий вздохнул.
– Слыхали вы про «эликсир правды», Андрей Михайлович?
– Слыхал. У него есть много названий: наркоанализ, наркодиагностика. На Западе многие им увлекаются.
– Понимаешь, — Виталий обратился к Игорю. — Допрашиваемому делают укол. Особый такой наркотик вводят. И человек, у которого никакими силами нельзя было вырвать признание, вдруг начинает безудержно исповедоваться.
– Вот именно, безудержно, — заметил Кучанский. — Тут возможны и оговор, и самооговор, и любые фантазии.
– В этом случае, видимо, надо по-особому вести допрос, — предположил Виталий.
– Дело не в этом. Во-первых, установлено: если человек не хочет о чем-то говорить, он не заговорит и после ввода наркотика. Но главное тут — недопустимое насилие над психикой.
– Это точно, — согласился Игорь.
– Один не заговорит, а другой заговорит, — возразил Виталий. — А насилие над психикой… Если хотите, арест — это тоже насилие над психикой.
– Это уже не то, — покачал головой Кучанский. — Совсем не то. Человек не оказывается беспомощным, игрушкой в руках следователя. Это, знаете, было бы слишком просто и слишком жестоко. Нет, следователь должен суметь воздействовать на его совесть, на его лучшие качества, на его здравый смысл, наконец, — Кучанский незаметно сам увлёкся. — Я убеждён: что-то из всего этого есть у каждого преступника, даже самого закоренелого.
– Ну, это вы бросьте, — вмешался Игорь. — Я вам могу привести примеры таких зверств, что ни о какой совести и лучших качествах и говорить не придётся.
– Об этой проблеме сейчас много пишут в газетах, — сказал Виталий. — И приводят много трогательных примеров исправления, казалось бы, самых не исправимых. И тем доказывая: неисправимых нет.
– Отдельными примерами можно доказать, чего хочешь, — махнул рукой Игорь.
– И все-таки, — теоретически — неисправимых, людей нет, — решительно заявил Кучанский, — потому что никто, не родится преступником. Преступником становятся. Под воздействием тех или иных неблагоприятных обстоятельств и качеств характера. Значит, мы можем…
– Скажите, — перебил его Виталий, — есть неизлечимые болезни, как, по-вашему?
– Есть, конечно. Но что из того?
– Разве они теоретически неизлечимы? Спросите любого врача. Он вам скажет: пока неизлечимы. Пока! Наука не дошла ещё до этого. Но дойдёт. Любой врач в этом уверен. Так и с преступностью. Это же социальная болезнь! И наука не дошла ещё до лечения всех видов этой болезни. Поэтому одинаково глупо кричать, что все болезни излечиваются и все преступники исправляются. Пока не все исправляются, и не всех мы можем: исправить.
– Верно, — поддержал Игорь. — Нечего заниматься самообманом. Кроме вреда, ничего в таких случаях не бывает.
Кучанский рассмеялся.
– Ну, братцы, спорить с вами трудно, но можно, — он обратился к Виталию: — Как вы думаете, почему мы признаем наличие неизлечимых болезней и не признаем наличия неисправимых преступников?
– По глупости, вот почему!
– Нет, это слишком примитивно. Тут, мне кажется, есть причина более серьёзная. Вы не видите разницы между, так сказать, медицинской болезнью и социальной. Медицинская болезнь — примем условно этот нелепый термин — не влияет на нравственность, на воспитание людей. Социальная болезнь прямо связана с этим. Вот представьте. Если бы мы провели у нас в городе анкету среди людей: что делать с теми, кто заболел, допустим, брюшным тифом? Все в один голос ответили бы: лечить, что же ещё? А вот в одном городе провели анкету: что делать со злостными хулиганами? И многие ответили: расстреливать, и даже ещё хуже — вешать на площадях, чтобы неповадно было другим. Что это такое? Это результат неправильного нравственного воспитания. Жестокостью не уничтожишь жестокость, — это ещё Маркс сказал.
– И все-таки сажают преступников в тюрьму, и все-таки иногда их расстреливают! — воскликнул Виталий. — И пока другого выхода нет.
– Да. Но людям надо прививать мысль, что это крайняя, вынужденная мера. Что это результат не неизлечимой, а запущенной болезни. Вы понимаете? На каком-то, более раннем этапе её можно было излечить, и её нужно было излечить. Чтобы люди стали внимательны, чутки, чтобы готовы были помочь оступившемуся человеку. И чтобы не уповали на жестокость, не воспитывали её в себе. Гуманизм — вот что надо прививать людям. Причём не абстрактный, не пассивный, а активный, наступательный, боевой. В такой среде не возникнет преступник, не совершится преступление.
– Ну, тут я, пожалуй, согласен, — сказал Виталий,
– Красиво говорите, — усмехнулся Игорь. — И красивая у вас теория. Но если, допустим, убивают человека, хорошего, всеми уважаемого и любимого человека, — голос его неожиданно дрогнул, — тогда возмущённая человеческая совесть требует наказать убийцу, так наказать… — Игорь не мог сдержать гнева, — что бы действительно никому не было повадно. Вот чего требует человеческая совесть, человеческое горе, наконец!
Все трое на минуту умолкли и подумали о Лучинине, о его нелепой, трагической гибели и о тех, кто был тому причиной, с кем придётся всем им столкнуться уже завтра.
Забившись в угол дивана, задумчиво сосал свою потухшую трубку Виталий. Игорь, сидя за столом, медленными глотками отпивал ставший чёрным и уже давно остывший чай. А Кучанский расхаживал по комнате, сунув руки в карманы своих светлых, щегольских брюк. Он первым и нарушил молчание, задумчиво сказав: