— Нет, вовсе нет! С самого начала все пошло не так. Сначала мы не могли купить билеты на один самолет…
— Только потому, что мы заказывали их в последнюю минуту. Тем не менее, все кончилось хорошо. Я же смог приехать первым и заказать номера в отеле. Тебе нравится твоя комната?
— Очень. Но не уходи от темы, пожалуйста. В моем самолете испортился мотор, и мы неудачно приземлились… Если и это не дурное знамение, тогда я не знаю, что можно считать таковым.
— Верю, верю — ты очень серьезна.
— Да, Эдвард. Спасибо, что не смеешься надо мной и, пожалуйста, ну пожалуйста, послушай меня. Давай улетим на первом же самолете, все равно куда.
Он убрал руки с ее тонкой талии и погладил ее по щеке. Его темно-карие глаза пристально смотрели на нее.
— Это все предрассудки, Анита! Как ты любишь мне напоминать, что нечто похожее уже было. Инез решила больше никогда сюда не возвращаться. Зная, как она любила этот остров, я всегда думал, что это какое-то странное нежелание с ее стороны, почти страх. Чего она боялась? Что она тебе рассказывала?
— Да ничего. Ты становишься просто смешным, Эдвард!
Но так ли это? Мама и в самом деле высказывала удивительное нежелание возвращаться на свой любимый остров. Как заметил Эдвард, это выглядело так, словно она действительно чего-то боялась.
Однажды, много лет назад, Анита как-то застала мать плачущей над их «сундуком воспоминаний», как они его прозвали. В этот сундук они складывали вещицы, служащие им обоим напоминанием о чем-либо. Программки, вырезки из газет, порыжевшие от времени фотографии. Бабушкины гребни из слоновой кости, кружевные мантильи, такие изысканные и хрупкие, что Анита боялась их вынимать и любовалась ими, не трогая руками. Лоскутки тканей — жесткая изумрудная парча и густого рубинового цвета шелк. Вышитые бисером туфли, расписанные вручную веера и вышитая тамбурным стежком шаль, легкая, как пригоршня тумана. Но на этот раз Инез, беззвучно глотая слезы, прижимала к груди маленький детский ботиночек.
— Возмездие. Жестокое возмездие. — Слова застревали у нее в горле.
— Мама… — пробормотала тогда еще маленькая и очень смущенная Анита.
— Ничего, ничего, дитя мое. В конце концов, я должна благодарить Бога за многое. У меня есть ты.
Но заворачивая ботиночек в оберточную бумагу, чтобы убрать, она смотрела на него с бесконечной печалью.
Анита ничего тогда не понимала. О чем плакала и так сожалела мама? О младенце, который умер? Но ведь это я? — подумала Анита. Ее мама вроде не страдала стремлением, во что бы то ни было удержать при себе ребенка в инфантильной зависимости. Анита часто видела женщин, воркующих над ангелочками в розовых или голубых колясочках, и слышала, как они говорили:
— Ну разве он (или она) не прелесть? Как жаль, что они навсегда не могут остаться детьми!
Ее мама была не такая.
— Ты была чудесным ребенком, — не раз говаривала она Аните. — Очень развитая для своего возраста. В полгода ты уже сама садилась, а в одиннадцать месяцев пошла. Но я начала получать удовольствие от общения с тобой, только когда ты начала ходить в школу. Мне кажется, дети становятся интересными не раньше, чем когда им исполнится лет шесть.
У нее перед лицом будто щелкнули пальцами. Анита моргнула и перевела задумчивый взгляд на Эдварда. Он был большой, спокойный, надежный, этот человек с копной светлых волос.
— Анита, это на тебя совсем не похоже, — с сожалением сказал он. — Я всегда восхищался тем, как ты умеешь принимать жизненные неприятности. А это даже какие-то совсем не реальные трудности, а давно ушедшие в прошлое призраки.
— Но мы с мамой были так близки, что это и мое прошлое, и призраки мои тоже.
— Ну, ладно, пусть останутся!
Да, ей хотелось бы этого. И она не была склонна ворошить пыль давно ушедших времен, но пыль уже поднялась, и Анита это чувствовала.
— Эдвард! Ну же… Решай.
— Нет, Анита, — ответил он. — Я отказываюсь бежать из-за какого-то твоего детского каприза. Ты устала. У тебя была тяжелая полоса в жизни. Ничего удивительного — ты слишком много работала.
Анита упрямо сжала губы. Больше она не станет его просить. Но Эдвард отчасти где-то был прав.
— Надевай ночную рубашку и ложись, — уговаривал он ее.
— Не могу, — ответила она. — Рубашка лежала в чемодане, который остался в самолете.
— Тогда ложись без нее. А потом…
Внезапно Аните захотелось отплатить ему за его нечувствительность, захотелось помучить его, и она спокойно подняла на него взгляд:
— И что потом?
Едва заметная краска проступила на его лице, и секунду он выглядел как человек, взваливший на себя груз непомерной тяжести.