Выбрать главу

А затем посыпались комедии и комические оперы («Сбитенщик», «Неудачный примиритель», «Чудаки», «Траур, или Утешенная вдова», «Притворно сумасшедшая».

В 1789-м Княжнин пишет трагедию «Вадим Новгородский». Но Французская революция и реакция на него русского двора заставили драматурга утаить от императрицы эту трагедию, где основатель русской государственности показан узурпатором и где восхваляется политическая свобода. Ничего не знавшая об этом Екатерина по-прежнему благосклонна к Княжнину, приказывает издать собрание его сочинений за казённый счёт и отдать автору.

Смерть Княжнина от простуды 25 января 1791 года избавляет его от гнева императрицы. То есть, Екатерина, конечно, прогневалась, прочитав «Вадима Новгородского», которого напечатала Дашкова. Императрица издала секретный указ о сожжении трагедии. В течение нескольких лет экземпляры изымались у их владельцев и сжигались. Но покойный Княжнин был для Екатерины, понятное дело, недосягаем.

* * *

«Эмка» – так звали Коржавина все его друзья. Так звал его и я, подружившийся с ним ещё в шестидесятые. Только потом я понял, что это его домашнее имя – от Эммануил. Эммануил Мандель взял себе псевдоним «Наум Коржавин», но на своё домашнее имя откликался охотно.

По мне Коржавин – один из лучших русских поэтов.

Он родился 14 октября 1925 года. В 1945 году поступил в Литературный институт, в чьём общежитии был арестован в конце 1947 года. В Википедии написано, что арестован он был на волне кампании с космополитизмом. Но это не так.

Эмка всегда был безрассудно смел. Казалось, что он и сам не понимает грозящей ему опасности, в упор не видит её. Явно не понял, как опасно было после войны, когда агитпроп настаивал на прославлении полководца-главковерха читать публично стихи, вроде этого:

Календари не отмечалиШестнадцатое октября,Но москвичам в тот день – едва лиИм было до календаря.Всё переоценивалось строго,Закон звериный был как нож.Искали хлеба на дорогу,А книги ставили ни в грош.Хотелось жить, хотелось плакать,Хотелось выиграть войну.И забывали Пастернака,Как забывают тишину.Стараясь выбраться из тины,Шли в полированной красеОсатаневшие машиныПо всем незападным шоссе.Казалось, что лавина злаяСметёт Москву и мир затем.И заграница, замирая,Молилась на Московский Кремль.Там, но открытый всем, однако,Встал воплотивший трезвый векСуровый жёсткий человек,Не понимавший Пастернака.

Мало того, что стихотворение называлось «16 октября», то есть датой, которую хотели позже вытравить из сознания советских людей. Кто из живших тогда москвичей не помнит той паники, какая охватила многих, кто бежал из Москвы 16 октября 1941 года, не поверив пропаганде, что Москва сдана не будет? Мало этого! Стихотворение заканчивается характеристикой Сталина, нисколько не совпадавшей с тем, каким рисовали вождя советские художники.

Потом уже найдутся писатели и подробно опишут смывающихся из Москвы номенклатурщиков, теряющих свой багаж в жуткой толчее штурмующих железнодорожные вагоны. Вспомнят и удирающие грузовики, на которые впрыгивали на ходу, освобождая для себя место – выкидывая из кузова мешки и баулы. И белых от страха, беспорядочно снующих туда-сюда людей, которым не достался никакой транспорт.

Но Коржавин был первым. Его стихотворение написано в 1945 году.

Думаю, что в определении наказания ему всё решила характеристика Сталина в его стихах. Вполне вероятно, что Сталину показали стихи, как показали некогда стихотворение Мандельштама. И Сталин ничего в коржавинской характеристике не понял, кроме того, что он не понимает Пастернака.

Отсюда и сравнительная мягкость наказания. Подержав Эмку в институте Сербского, его приговорили к ссылке в Сибирь, где он провёл три года и откуда был выслан в Караганду. Там он работал в шахте и окончил горный техникум.

В 1954-м его амнистировали. Он вернулся в Москву, получил в 1956-м полную реабилитацию. И в 1959 году окончил Литературный институт.

Он мне говорил, что в том стихотворении не осуждал Сталина. Не мог, потому что был сталинистом по своим взглядам. А врать Коржавин не умел физически.

Да и по его поэзии это видно. Он избавлялся от политической наивности и описывал процесс своего освобождения от неё. Поэтому и после Сталина печатать его не стремились.