Нахожу свои очки на подушке и поднимаю с пола рукопись.
— Спасибо, бабуся, — отвечаю ей и смотрю на часы.
В другой комнате заскулил Вельзевул.
— Пес захворал, — вздыхает бабка. — Нос обсох. Никак не откатается Есаул, от живота, должно.
— Вельзевул? — меня подхватило. Я пригнувшись выбежал в хозяйскую половину.
В висках стучало. Больше не буду пить «фрагу». Одолела Карпухина фражья сила. Пес лежал у стола, половина морды одеялом закрыта, косит глазом на меня и на бабку. Я назвал пса Вельзевулом, но бабка не выговаривает, так что его можно и Есаулом звать — реагирует.
— При коммунизме, должно, участковые ветеринары будут, — соображает хозяйка.
— Чернобыльником бы его полечить, — высказываюсь я в духе вежливого медика, уважающего народную медицину.
Она с упреком смотрит на меня, как на человека отставшего и пропащего, и подносит к самым моим очкам баночку с пенициллином.
Бабка сейчас похожа на колдунью. Я бегу в свою комнату, шарю по углам, однако шприца нигде нет. Я заглядываю в свою заветную коробку — единственную в мире коллекцию женских пуговиц. Правда, коллекция еще в проекте. Пуговиц там всего три штуки, да и то мужские. Но я нахожу в коробке то, что искал: крошки тетрациклина, и несу их бабке, чтобы не уронить честь научной медицины.
Она недоверчиво смотрит, как я мешаю лекарство с сахаром, но слово «тетрациклин», не похожее на шаманский чернобыльник, звучит авторитетно. Мы просовываем ложку со снадобьем в черный угол пасти Вельзевула (Есаула), отвернув нависающую губу.
— Жар собьет живо, — уверяю я, но, опять поймав недоверчивый взгляд хозяйки, прибегаю к неотразимой медицинской формулировке: — Температурная кривая критически пойдет на снижение…
Беру аккуратный пакет с рубашками и бегу по направлению к больнице.
Голова болит, но мне радостно, что я скоро увижу Валю.
выпалил я, останавливаясь у больничных дверей перед хорошенькой докторицей Розой Яковлевной.
— Не спил, а выпил, — поправляет она меня довольно строго.
Ах, милые терапевты, до чего же вы обделены фантазией!
— К нам, между прочим, больного с кровотечением привезли, — улыбнулась мне Роза Яковлевна. — Сейчас звонят в город. Не хотите в город на самолете?
Скверно, когда отношения двух людей
не пугаются взгляда соседки
После утомительной поездки Глушко заснул как солдат. На улице белым по черному вспыхивали молнии. Пасмурно, хотя не так уж поздно.
На стуле около кровати и в карманах сигарет на оказалось. Великанов на цыпочках подошел к тумбочке, достал последнюю пачку. Прокрался к ботинкам, надел их, вышел в коридор. Кто-то ввернул лампочку, теперь можно спокойно идти по доскам между кучами мусора и битого кирпича.
У подъезда под жестяным козырьком карниза Николай постоял несколько минут, размышляя, как идти. Спрыгнул и пошел к воротам у хозяйственного двора, где была калитка.
В стороне вокзала небо вспыхнуло, как тогда, в памятную ночь пожара. Чиркнуло по крышам, по дрожащим лужам.
Не успел он пройти калитку, как рубашка промокла на спине и волосы разъехались на пробор.
— Деточка, примись! — попросила пожилая женщина, когда он, расставив ноги и запрокинув голову, смотрел на сизаря, нахохлившегося в слуховом окне кирпичного дома.
Извинился и побежал к трамвайной остановке. Трамвайчики маленькие в этом городе, усть-катавские, но именно они сообщают городу ежедневный ритм, к которому привыкаешь. Почему-то Николаю казалось, что там, в другом городе, он будет вспоминать их первый скрип на поворотах в утреннем тумане, зевающих кондукторш и разбег освещенных солнцем окон — по уклону от площади до самого моста.
Таким он ему запомнится, этот город.
Великанов остановился у областной библиотеки. Дождь обрек людей на плащи, зонтики, галоши. Дождь обрек их на уныние и расквартированное одиночество. В городе пасмурно, а до огней еще далеко.
Подошел трамвай. Николай прыгнул с тротуара через лужу. Какая-то женщина на другой стороне улицы взвизгнула — ее окатила брызгами пронесшаяся машина.
На площадке пахло резиной и подсыхающей одеждой. Впереди оглушительно чихал мужчина, проклиная погоду.
Всего два пролета. У кинотеатра он вышел и добежал до арки. Там стояло несколько промокших людей, с тоской глядевших на улицу.