— После войны мы жили в Севастополе, — ответила она.
Он отодвинул чашку. Кофе плеснулся на блюдце, кусочки сахара впитывали в себя коричневую жидкость.
— Тоня, ты не должна уезжать!
— Почему?
— Потому что… Зачем тогда все это? Я не считаю себя свихнувшимся.
— Смотри, — кажется, дождь кончился.
Чему она улыбается? У него перехватило дыхание, когда Тоня взглянула на него. Он уже почти не верил, что видел эти глаза близко-близко. Тогда они были темными, с пугливыми ресницами, а висок казался голубоватым и прозрачным.
— Я хочу, чтобы мы с тобой вернулись к юности, — сказал Николай, подходя к ней. Она прижалась к его груди и всхлипывала. — Мы дали кругаля в жизни и могли заблудиться. А теперь давай вернемся к тому дню, когда нам лучше всего мечталось.
— Это в день рождения Сережки, — вспомнила она.
— А у меня — когда мне предложили остаться в аспирантуре, а я решил ехать в деревню. Самый честный поступок в моей жизни, хотя в аспирантуре я не остался просто потому, что мне надоело мыкаться по квартирам и ругаться с хозяйками.
— Я люблю тебя, — прошептала она. — Если бы мне родиться немножко поумней и повезучей…
Тоня подняла на него заплаканные глаза.
— Мы с тобой сумасшедшие, — сказал Николай. — Давай пить кофе.
Глава XI
Чтобы счастлив был
Карпухин, оттаскай
его за ухи
о мере того как они шли и смотрели на деревья, луна медленно выпутывалась из листвы. А потом она засияла над красноватой крышей хирургического корпуса и к ней потянулись бледные ночные облака.
— Это наша операционная, — кивнул Глушко на большое освещенное окно. — Кого-то оперируют.
Алла прижалась к его плечу. За нитку она держала два красных шарика, которые неизвестно зачем взяла из дома.
— У меня такое чувство, словно я всех их знаю давным-давно.
— Еще бы, я о них только и говорил.
Ее каблучки мелко постукивали в тишине. Иногда она останавливалась. Прикрываясь шариками, смотрела на него хитро и чуточку кокетливо. Он воровато оглядывался, отстранял шарики и целовал ее, а потом рассудительно качал головой. А она поправляла очки и смеялась — такой смешной ее Сашка, такой сильный, она висит на его руке, а он и не чувствует.
— Молодец Дарья Петровна, я не думал, что она тебя отпустит.
— С тобой отпустит хоть на край света.
— Ну все-таки. Она могла бы сказать, что ты недавно приехала.
— И ты не взял бы меня с собой?
— Конечно нет. Мы должны быть чуткими. У матерей не совсем просто на душе, когда их дочери выходят замуж.
— Подумаешь — муж! — озорно воскликнула Алла. — Муж объелся груш. — Она остановилась и, опершись на его руку, высыпала из туфли песок. — Мужик!
Теперь и он засмеялся. Оба вспомнили, как она провожала его из Москвы. Проводница прохаживалась вдоль вагона и смотрела на них.
— Мужик, что ли? — не выдержала она, когда Саша отошел к киоску.
— Нет, — ответила Алла.
— Брат?
— И не брат…
— Кто же, стало быть?
— Друг.
— Надо ведь! — недоверчиво покачала головой проводница. — Поди ж ты!
…Он провел ее среди куч кирпича и шлака. У темного окна, через которое просвечивалась газета, Саша приложил палец к губам. Они тихо пробрались к подъезду. В коридоре, где пахло известкой и сыростью, он поставил у ног сумку и, обняв Аллу, ткнулся в ее очки.
— Мне надоели твои шарики, я целую резину, — взмолился он.
— А вдруг кто-то поднимется и включит свет? — зашептала она. Нащупав ногами кирпич, встала на него, чтобы не тянуться.
— Коридор поворачивает направо, не увидят. И потом мы не тратим время на поиски выключателя. И вообще сейчас модно целоваться на виду.
Ее плащ шуршал и обжигал ему руки. Гулкий ночной коридор, казалось, прислушивался и повторял за ним жаркие, нестареющие слова. Оба вздрогнули, когда под ногами свалилась сумка и звякнули бутылки.
— Ни яких умов для кохання, — вздохнул он, удивляясь своей внезапной украинской речи.
Алла выскользнула из его рук, и он поднял сумку. Пробираясь вдоль стены, он поддерживал Аллу под руку. Но она все равно на что-то натыкалась и повисала на нем, ребячливо поджимая ноги. У двери Саша нашарил выключатель, они зажмурились от яркого света.