— Вы уж извините, немножко задержались. Мы рассчитывали попозже… Вы уж извините! Через десять минут все будет готово.
— Мы спешим, — заявил Карпухин, и эта сорвавшаяся с языка правда придала ему уверенности.
— Вы уходите? — испугалась девушка. — Прошу вас, подождите одну минуточку! — Она подбежала к крайнему столу и разлила в две рюмки вино и коньяк, — Вы певцы?
— Нет, — не моргнув ответил Карпухин, — мы эксцентрики…
— Как жаль, что я не посмотрела. И художник Васильев был? Вам понравилось у нас на «Огоньке»?
— Чудесно! Знаете ли — гостеприимно, радушно и как-то от всего сердца. Кстати, что это за учреждение?
— Санаторий, — удивленно ответила она, — «Красный Октябрь».
— Ах да! — припомнил Карпухин. — Понимаете ли, мы сегодня выступали в школе, в воинской части и в банно-прачечном комбинате. Все перепуталось. А что касается Васильева, то он, как всегда, был великолепен. Он привез с собой свои последние работы из цикла «Затаенное дыхание». Это про любовь. Ему хотелось доставить сюда пятиметровую скульптурную группу, но автоинспекция не разрешила.
— Очень жаль. Пожалуйста, выпейте, если спешите, — вздохнула девушка.
— С удовольствием, — Карпухин подтолкнул упирающуюся Валю к столу. — У нас, видите ли, сегодня — как это по-старинному? — помолвка… Поэтому моя женщина очень смущается.
— О, я поздравляю вас и желаю вам всего самого, самого… — официантка расцвела улыбкой, прижала к груди руки и кивала высокой прической, испорченной кружевным венчиком.
— Спасибо, — прошептала Валя. — Но он все шутит…
Виталий выпил коньяк и съел кусочек лимона.
— Дорогая, нам надо спешить.
Валя, натянуто улыбаясь официантке, пригубила вино.
Их уже искали по лесу. Бас Глушко был слышен от самого санатория.
— Я напишу ей письмо, — каялся Карпухин. — Понимаешь, такой экспромт… Не мог удержаться.
— А фамилия?
— Напишу на имя зам. по хозчасти, пусть удержит с меня стоимость рюмки коньяка.
У костра они увидели Аллу. Та тоже их заметила и крикнула:
— Пришли-и! Эй, они пришли!
Из кустарника, ломая сучья, вышел Глушко. Через несколько минут мелькнул огонек сигареты Великанова.
— Ты, Карпухин, индивидуалист и очковтиратель, — заявил Саша. — Где дрова?
Увидев вязанку, которая показалась ему миниатюрной, он расхохотался.
— Ночь, полная целомудрия, — заметил Карпухин, оглядывая небо. — Святая, дисциплинированная ночь…
— Спроворим водочки? — хмуро предложил Великанов. — И монаси приемлют.
Он сел и стал разливать вино. Себе налил в стаканчик из огурца. Настроение у него было скверное. Из головы не выходил разговор по телефону с Тониной теткой.
— Я свою норму знаю, — предупредил Карпухин. — Перевыполнять ее не буду, за это не платят.
Великанов плеснул ему. Виталий запел какую-то песню, кончавшуюся словами:
— Ты от воздуха окосел, что ли? — участливо спросил у него Сашка и подбросил в костер сушняка.
Около Карпухина, тихая и таинственная, сидела Валя Филимонова.
Пообещать ей вечное счастье,
луну и звезды и цветы ни снегу —
весь стандартный перечень
поглупевшего поэта
Сзади немилосердно трясло, но это всякий раз переставало быть неудобством, когда Тамара хваталась за его плечи. В машине было темно и шумно. Единственным трезвым человеком, не считая шофера, оказалась артистка драмтеатра. Она сидела впереди и время от времени молчаливо интересовалась, не плохо ли ее мужу. Но мужу было хорошо. Рядом с ним притихла симпатичная гимнастка, которой на «Огоньке» аплодировали, наверное, больше всех. Когда жена поворачивала голову, муж наклонялся вперед к сиденью, а когда она успокаивалась, он прижимался к гимнастке, благословляя темноту, и длинную дорогу, и свою бедную супругу, не выносившую тряски на задних сиденьях.
Аккордеонист оставил свою музыку и пел без сопровождения: для аккордеона не хватало места. Кое-кто подтягивал, но втора была пьяной, и скоро певцы замолкали.
Васильев прижал к себе Великанову. Она не сопротивлялась, только со смехом спрашивала: «Ну что, что?» Он отвечал дурашливо — в таких случаях лучше без гонора. Прошли времена Роксаны и Сирано, когда успех зависел от красивой фразы.