— Пойдешь ко мне? — шепнул он.
А ей все равно. Точнее, ничего не оставалось, как согласиться, потому что где-то внутри жгла тоска, и сама она не знала, что ей нужно и зачем она приехала в этот город. Она хотела отвести его руку, но вместо этого пожала горячие, нетерпеливые пальцы.
Въезжали в город, машина пошла плавно, стали часто останавливаться у перекрестков. Аккордеонист замолчал. Воспользовавшись тишиной, стал читать стихи поэт, по профессии бухгалтер. Но никто его не слушал, хотя все сидели тихо. После выпитого, от сознания, что дома жены будут выговаривать за лишнюю рюмку, а мужья будут навязчивыми и противными — от всех этих перспектив наступала депрессия. Поэт, не дочитав стихотворения, вышел, когда машина поравнялась с «Детским миром». У Великановой мелькнула мысль попросить шофера остановиться у гостиницы, где она все еще жила, но ей показалось, что там остановки запрещены, и она промолчала. За мостом не очень твердо выпрыгнул из машины аккордеонист. Он помахал рукой и пошел, что-то насвистывая. Шофер спросил, куда ехать теперь. Артисты жили далеко, и Васильев сказал, что они с Тамарой Ильиничной, пожалуй, выйдут у магазина. Артистка усмехнулась, как могут усмехаться понятливые женщины, уверенные в собственном счастье. Она вышла из машины, пропустила Васильева и Великанову и высокомерно кивнула им на прощанье.
Васильев зашел в магазин и вернулся с двумя бутылками вина. Сквером они прошли через площадь, свернули у библиотеки в сторону, на ту самую улицу, по которой Великанова несколько недель назад шла со своим мужем к кладбищу. Ничто в ней не дрогнуло от этих воспоминаний. Она шла, уставшая от выпитого, от своей неожиданной тоски по устроенному углу с роялем. Шла, зная, что Васильев ничего ей не даст из того, что мог бы дать Николай, и все-таки шла к Васильеву, ненавидя Николая и мстя ему за свои собственные ошибки.
Через пустырь, обходя большие кучи щебня, он провел ее к дому. Почти все окна были темными. И в подъезде она облегченно вздохнула — было темно. В квартире на пятом этаже пахло масляной краской, но когда он включил свет, она поняла, что пахнут свежевыкрашенные стены коридора и что, слава богу, картин нигде не видно. Впрочем, кажется, Васильев не из тех, кто много говорит о живописи, пусть это будет ей утешением.
Кабинет довольно остроумно делили надвое вьющиеся растения, они спускались сверху к низкому застекленному бару. Васильев поставил бутылки на стол и вынес из другой комнаты рюмки и фрукты.
Тамара закурила, тоскливо глядя на возбужденные приготовления Васильева. Он включил приемник.
Стараясь подавить в себе нетерпение, суетливо ходил по комнатам, изредка о чем-то спрашивал, возвращался с тарелкой или закуской.
Они выпили по большой рюмке мадеры, пахнущей смолой. Он аппетитно хрустнул яблоком. Она посмотрела на его напряженные желваки, ее передернуло. Когда он стал наливать по второй, Великанова заметила, как дрожат у него руки. Держа рюмку перед собой, он отодвинулся от стола, теперь она вся была видна ему.
— Я нарисую твои ножки…
Взволнованно дергая кадыком, он схватил карандаш и альбом. Она отвернулась. В ней все молчало, оставалось безответным.
— К черту, потом! — Васильев отшвырнул бумагу.
Подвинулся к столу, налил еще по рюмке. Великанова равнодушно оглядывала комнату.
— Какие мы провинциалы! — сказала она, и у нее перехватило горло от тоски по шумному живому миру, который она, может быть, никогда не видела.
Это пришло опьянение — тяжелое, темное, не принесшее радости. Она опустила голову на стол и заплакала. Васильев бросился к ней. Он целовал ей руки, шею, мокрое лицо. Он казался себе в эту минуту влюбленным юношей, ему ничего не стоило пообещать ей вечное счастье, луну и звезды, и цветы на снегу — весь стандартный перечень поглупевшего поэта. Он взял ее за руки и повел в другую комнату.
«Любит или не любит», — зачем-то спрашивал себя Васильев, будто это имело какое-то значение для сегодняшнего вечера. Она всхлипывала, лежа на неразобранной постели, и вытягивала то одну, то другую руку, чтобы он не возился с кофточкой…
Великанова испуганно посмотрела на часы и быстро вскочила. Васильев пьяно замычал, голова его свесилась с подушки. В постели без своей охранной надменности он утратил черты не только героя, но и любовника.
Кто-то ходил по коридору. Потом шаги стихли в той комнате, где они пили и где все так и осталось.
Однажды он обмолвился ей о домработнице. Великановой было известно, что Маша молода, и это отбило у нее охоту интересоваться подробностями.