Хорошо, если непоколебимые убеждения
рождены умной головой, и как плохо,
если они рождены… Ну сами понимаете
«Вот видишь, ты согласился, что интересных и порядочных людей много. Ты спрашиваешь, как дела у Люси Вертоградовой?
Состоялось комсомольское собрание. Наш секретарь Гриша прочитал доклад о моральном облике советского человека. Я сначала напугалась, но доклад получился хороший. Ты знаешь, не думала, что можно интересно говорить о вещах, проработанных и в школе, и в техникуме. Это тоже к вопросу об интересных людях, хотя ты уже и не споришь.
Ладно, больше не буду.
Потом выступали ребята. И хорошо, и плохо — по-всякому. И барабанной дробью сыпали, и стихи читали. И я выступала — не знаю уж, как получилось. Рассказала о Люсе, только фамилию не назвала. Потом меня девчонки ругали: почему, мол, не сказала, что письмо она получила от родного и горячо любимого дяди. А Люся сама ничего не хотела скрывать.
А под конец говорил Борис Евгеньевич Раевский. Ты его не знаешь? Он преподает у нас электротехнику. Самодовольный такой. Когда слушает кого-нибудь, полирует ногти, вроде и не слышит. И каждую минуту спрашивает, который час, хотя часы у него на руке. Раздражает просто.
Вот — выступил Раевский. Между прочим, он говорил о девичьей гордости. Он сказал… Пожалуйста, не психуй. Мне, например, до сих пор смешно. Он сказал, что некоторые девушки пропускают занятия. По какой причине? По причине безрассудной любви, стало быть — по неуважительной причине. Ну хорошо, говорит, — любовь. А задумываются ли девушки над тем, кого любят и во имя кого пропускают занятия? Мне, говорит, известно, что симпатии девушек распространяются даже на тех, кого вот-вот должен осудить советский закон. Кто-то доложил ему. Стоит, лоснящийся, самодовольный, знает, что его слушают, — говорить он умеет. По нему всегда видно, когда он держал речь. Если я его встречу в коридоре вот такого лоснящегося — так и знай, что он перед кем-то ораторствовал.
Ладно. Ты понимаешь, я снова выступила. И говорила спокойно-спокойно. Про то, как хорошо, если непоколебимые убеждения рождены умной головой, и как плохо, если они рождены… Ну сами понимаете.
И сказала, что люблю тебя. И сказала, что буду за тебя бороться. И сказала, что газета, в которой люди читали об одном враче, совершенно не повинна в том, как усваивается статья некоторыми… то есть чудаками.
Ну а после были выводы:
1. Мы еще приглядимся к вам, т. Иванова.
2. Мы еще займемся вами, т. Иванова.
Я приняла это к сведению — что мне оставалось делать?
Ты знаешь, а ведь мне придала мужества Люся Вертоградова! Я очень люблю ее. Как-то зимой мы поехали с ней на лыжах к железнодорожной насыпи. Она съехала с горы, а пока я примерялась, на меня сзади напали двое пьяных. Я успела только крикнуть: „Люся!“ Она бросила лыжи и с палкой побежала наверх. Пьяные сразу же оставили меня в покое. Дошло до тебя, какое это мужество?
Вот и всё. Нет, еще вот что. Мне кажется, что это письмо не застанет тебя. Мне кажется, что ты вот-вот приедешь. Приезжай и, если даже приедешь ночью, — зайди. Только обмани вахтершу в общежитии.
Р. S. Ко мне в субботу приходил доктор Глушко и звал покататься с компанией на лодке. К нему приехала невеста. Мне стало почему-то грустно, и я отказалась.
Р. Р. S. Видел ли ты мою маму?»
Глава XII
Предвижу такие
времена, когда мы
будем пользоваться
блатом только для
того, чтобы
сделать себе хуже
сторожно прикрыв дверь, Карпухин вяло прошел к кровати и снял рубаху.
— Как дела? — спросил Дима с озабоченностью новоиспеченного начальника.
Виталий фыркнул в ответ. Не любил он этот деловой вопрос, который задают всегда попусту, когда уж решительно не о чем спрашивать. Да и вообще любая фраза Зарубина содержит лошадиную дозу скучнейшей морали.
Великанов оторвался от книги. Дым от сигареты щипал глаза, и он поглядывал на Карпухина вприщурку, словно обо всем догадывался.
— Блоховато и клопотливо, — для маскировки отшутился Виталий, расхаживая по комнате в отвислой сиреневой майке.
— А Леня Чистяков? — спросил Николай.
— Хорош, улыбается.