— Тамара, будь справедлива, — воскликнул он, оценив ее дружеское «ты» и грустные интонации в голосе, — не такая мне нужна, и ты знаешь об этом.
— В любовницы? — усмехнулась она.
— В жены!
— Чепуха, какая чепуха! Я думала хоть чего-нибудь добиться в этом городе: вернуть мужа или окончательно разочароваться в нем. Но не добилась ни того, ни другого. Теперь ты понимаешь, как я должна относиться к тебе?
— Должна, — пробормотал он, обескураженный неожиданными ее словами. — Это я где-то встречал… Про так называемый долг. В «Житиях святых».
— Я знаю, ты мне не веришь, да и сама я себе не верю… Конечно, жизнь возьмет свое: я молода и привыкла к удобствам.
— Так в чем же дело? — закричал Васильев.
На мосту было пустынно. Дул ровный ветер. В воде дрожали столбы света, еще не очень яркие в сумерках.
— В том, что я перестала быть бездумной, — помолчав, ответила Тамара. — Это ужасно при моем характере. Я подала заявление в партбюро на своего мужа, а теперь знаю, что не надо было подавать. Я была довольна, что твоя жена уехала, а теперь знаю, что это не остановит Великанова: он все равно ее найдет. И ты мне нравился, а сейчас я вижу, ты…
Она подошла к перилам. Прядь волос выпуталась из прически, лезла в глаза. Великанова отвела ее, глядя в воду. Васильев покосился на ее бедра и сплюнул. Как художник, он старался выбирать женщин с идеальной анатомией. Но эта была безупречней всех.
— Я не обижаюсь на тебя, — сказал он с усилием. — у тебя, как видно, хандра. Не обижаюсь еще и потому, что все люди одинаковы. Если угодно, то все люди хищники. Но я не лев, не царь хищников, а ты не серна, не из травоядных. А что касается хандры, то у меня, как назло, в кармане одни медяки. Мелкие осколки гонорара, — добавил он и опять сплюнул.
— Ты не погибнешь, — вздохнула она, подставив ладонь первым дождевым каплям. — Проводи меня до автобуса.
Он возвращался злой на все человечество. Загудел на тормозах трамвай. Дождь разошелся вовсю. Васильев бросился бегом и едва, успел вскочить на подножку. Стоя у окна, он вглядывался в темень и пытался угадать то место, где они стояли на мосту.
У театра Васильев вышел, едва открылись двери вагона. Прыгая через лужи, забежал в сквер, в конце которого, прильнув, к глухой кирпичной стене банка, светился окнами буфет.
Внутри было шумно. На стойке красовались дорогие коньяки, но за столами, сервированными а-ля фуршет, пили магазинную перцовку. Буфетчица оказалась незнакомой, и он пожалел, что, испугавшись дождя, не зашел в магазин и не купил чего-нибудь попроще. Пришлось взять коньяку. Он поискал глазами место и протиснулся к столику, где трое оживленно обсуждали какую-то подходящую тему. Компанией заправлял коренастый измазанный человек. Он рассказывал про Бискай и часто хватал себя за грудь, показывая грязную тельняшку.
Васильев выпил, обвел глазами знакомое заведение. В нем просыпался реалист. Нестерпимо захотелось создать что-нибудь откровенное, свежее, отыграться за свою плакатную мазню, которую он выставил. И не верилось, что утром на трезвую голову он не найдет в себе этой зоркости и опять его будет тянуть к холодной форме, потому что там легче обрести кое-какое лицо: сейчас все необычное причисляют к новаторству — девочки визжат, мальчики изрекают умные слова и — вот она, известность. Немногие, черт побери, из нас, похожих один на другого, понимают в душе, что мы воздействуем на нервы человека путем щекотки. А если и понимаем, то помалкиваем и кривимся на людях от Сурикова, который не щекотал.
Маленький человек, сосед коренастого, дождался в разговоре своей очереди. Стол ему был по грудь. Он уцепился за стакан и выкладывал несвязно своим приятелям:
— Подал на пересудок… Ехать мне не от кого, а на суд вот как надо… Хочу сдать телку, она стала худать, даром что кормлю ее хорошо, утром клевер даю… И надоела мне маленькая свинка, не жрет… Что ей надо — сам не могу знать. Если меня не заберут, я ее опалю, собачку такую…
Третий в компании был самым высоким. Он молча потреблял водку по глотку и после каждого глотка затягивался сигаретой.
— Замолкни! — приказал он и повернулся к коренастому, который опять про Бискай начал.
— Гришка Макаров взял сорок семь кил круп на двадцать четыре рубля… — всхлипнул маленький, выспрашивая сострадание.
Васильев достал карандаш и раскрыл папку.
— Мужики, хотите я вас изображу? — предложил он.
Длинный, разливавший водку, уставился на него.
— Сходственно? — усомнился маленький, вытирая слезы.
— Сколько запросишь? — хрипло спросил который в тельняшке, деловой видно.