Она всхлипнула, как в детстве, когда легкие слезы на исходе. Взяла очки, которые Алла оставила на столе, — погляди ж, какие слабые глаза, вот ведь учеба, — и вздохнула успокоенно.
веселились за стеной.
Саша хочет в общежитии сделать свадьбу, пока не разъехались. Господи, и человек-то какой хороший им достался. Даже страшно за свое и дочкино счастье.
Она прислушалась. Нет, кто-то прошел выше по лестнице.
А за окном все время льет дождь. И совсем от него никакой тоски нет, вот ведь какая жизнь началась.
Вроде как опять чьи-то шаги. Неведомо, зачем и куда торопятся люди.
Ему пришла в голову холодная,
рассудочная, бессильная мысль,
что друзья успевают вовремя
тольно в романах
Автобус потряхивал железными крылышками. Через колдобины, через лужи, по мокрому асфальту катились шипучие колеса. Пассажиры сидели мокрые, утомленные. В проходе ерзали чемоданы. У кондукторши качалась сонная голова, а бдительные пальцы караулили сумку.
У самого окна Андрею интересно. Он всматривался в пробегающие размокшие огни на асфальте. Как будто подводные города, как будто ожившая Атлантида просвечивалась.
Да и сам он только вернулся со дна морского: его подбитая субмарина долго лежала на грунте и сгибалась от многотонной тяжести. Не выдержала красивая обшивка. Затопило кое-какие отсеки. Но вот его неожиданно вынесло, прибило к берегу, к свету, к людям.
В маленьком скрипучем автобусе он с удовольствием вдыхал запахи бензина и просыхающей одежды.
Затопило отсеки гордыни. Зато, кое-что в нем возмужало и закалилось.
Это ее словечко — ладно. Простое и решительное, как взмах руки. Ладно, переживем. Ладно, все будет хорошо.
Она, наверное, и не подозревает, как много значила для него ее убежденность. Душе человека — этой хрупкой субмарине — очень важно знать, для чего подниматься наверх, если там наверху ждут не дождутся, чтобы снова тебя торпедировать.
Никто тебя не торпедирует, сказала она, когда приехала. Вокруг тебя много хороших людей, больше, чем ты думаешь.
Ее лицо ускользнуло от него в этой дорожной тряске. Он закрывал глаза, но она была как снимок издали. А давно ли он плохо видел ее лицо, оттого что оно было близко-близко.
Он всматривался в смутные росчерки летящей дороги, на которую накладывались оконные переплеты и едва заметные силуэты пассажиров. Перед машиной шел косяк света от фар, на него натыкались придорожные деревья, столбы и редкие люди в блестящих плащах.
Автобус часто останавливался. Выходили и входили пассажиры, трясли зонтиками, ругали пропащее лето. Шофер подтягивал ручку дверей, заворачивал ее до отказа вперед, и скоро вздрагивало чрево автобуса, набитое счастливыми людьми.
Впереди пестрая бабка, молчавшая до сих пор, отогрелась, ткнула товарку в бок:
— Слышь, разбираться-то стали городские, бирюкраты, дьявол их. Намедни маслом торговала я на базаре. Оборучь вот торгую с бабами, у них берут, а у меня нет. Грю одной дамочке, которая нос от меня воротит: «Свежее масло — дух радуется, ну!» А она грит: «Ты, бабка, в ночном горшке масло продаешь…» «Ну и что же? — я уж тут из лиха ей закричала. — Горшок-от под кроватью не стоял — вот те крест!» Да нет, где там! Так и не продала масло, пока другую посуду не нашла.
Золотарев поднял глаза и увидел Володю Басова.
Он стоя читал книжку, свободной рукой рассеянно ловил над головой ручку, когда автобус встряхивало.
— Как поживает говорливая теща? — негромко спросил Андрей.
Басов оторвался от книжки, удивленно уставился на Золотарева:
— Ондря?
Он потянулся через головы сидящих, пожал руку Андрею цепко и радостно. Протиснулся к нему сквозь неуступчивый проход.
— Будьте добры, пересядьте на мое место, — предложил Андрей своему соседу — монолитному человеку с пухлым портфелем.
— Продует! — отрезал монолит.
— Освежит, — поправил Золотарев снисходительно. Ему стало весело.
— Меня уже освежили… в парикмахерской.
— И в ресторане…