Он замолчал, опасаясь, что и дальше будут слова тяжелые и косные, они действительно не принесут облегчения. А для других слов он, видно, иначе устроен.
— Сейчас придет Федор, — растерянно повторила Боброва и вдруг добавила: — Лучше вам уйти. — Она приблизилась к нему на шаг и застыла с прижатыми к груди руками.
Громко запричитала бабка в чулане:
— А и на кого ж ты на-ас по-о-кинула, или жизнь тебе надоку-у-чила? Видно, сослепу смерть лютова-а-ла и расплохом взяла нашу деточку-у…
— Я не уйду! — твердо сказал Золотарев. — Не гоните меня! — попросил он тихо.
— Федор не в себе будет… Уходите! — прошептала она.
— …и была ты как ангело-очек, и была ты как аленький цве-е-тик. Не ссудил господь тебе веку-у-у, под дерновым лежишь одеяльце-ем…
— Замолчите! — крикнул Андрей, не в силах больше слышать причитания старухи. — Прошу вас!..
— …унесла с собой ты ра-а-дость мою, только лекарю пир от сме-ерти твоей… Жизнь дает оди-ин только бог, отнимает всякая га-а-дина…
— Я пришел не пощады просить, — проговорил Золотарев, кусая губы, — чтобы не сойти с ума, пришел… Я ничего не мог сделать тогда. И все-таки я виноват…
Он встал и тут же опять сел, догадавшись, что это от него она боязливо прячет за передником руки и пятится к двери. Женщина прислонилась к косяку, беззвучно заплакала.
— …тяжел крест, да на-а-до несть… Не на радость живем, да сме-ерть не берет… А пойду я к тому лека-а-рю, поклонюсь я ему в ноженьки… Уж ты дай мне, лекарь, зелья того, чтобы свет из очей моих выка-а-тился-а-а…
— Захар Иванович приходил, — глухо сказала молодая, — хлопотал…
— Захар? — Андрей поднялся. Перед глазами встало добренькое, хитрое лицо старика. — Вы все-таки думаете, что я пришел просить?
Он медленно пошел к двери. Вся сжавшись, женщина пропустила его. Глаза испуганные, в слезах — непонимающие глаза.
— Я ни о чем не прошу вас, — сказал Андрей.
На крыльце его остановил крик, прерываемый рыданиями:
— Доктор, а иголку-то вы не видали?..
Из голубых луж на мостовой выползали темные, влажные следы колес. Выползали, подсыхали через несколько шагов, теряясь в сухих колдобинах. А там, уже до следующей лужи, становилось сухо, поднималась пыль от проходящих подвод и машин. Забрызганный заборчик отгораживал дорогу от пустыря, переплетенного в разных направлениях тропинками.
Он свернул к заборчику, а потом на пустырь, чтобы никого не встретить. У Дома культуры в киоске купил газету: просунул руку с деньгами, не нагибаясь и пряча лицо за книгами.
— Пожалуйста, Андрей Григорьевич!
Он спрятал газету и быстро пошел в больницу. Две девушки, громко говорившие о чем-то, замолчали, когда он прошел мимо них. Спина чувствовала любопытные, насмешливые взгляды.
На территорию больницы он попал со стороны гаража. Никого не было. Тишину нарушали птицы на деревьях да назойливый мотор в гараже: ремонтировали машину.
Дом Золотарева стоял за поликлиникой у ограды. Со всех сторон его окружали тополя. Андрей вслушался в тонкий пчелиный звон, стоя у палисадника. И так стоял он минут десять и не мог решиться войти в дом, где, спасенный от недобрых людей, мог погибать от одиночества.
Кто-то кашлянул. Сквозь переплетение ветвей метнулась женская фигура в белом. Андрей хотел уйти, но, уже повернувшись, узнал ее.
— Андрей!
Он стоял, обессилев, еще не веря своему спасению. А в ушах звенело его собственное имя — странно оно звучит, когда его произносит Ася.
Девушка взяла его за руку. Он прислонился к дереву, спросил настороженно:
— Зачем ты приехала?
У Аси глаза бездонные. И вся она какая-то неожиданная.
— Ты сам меня звал… Как много у тебя цветов!
— Ты сумасшедшая. Я так и думал!
— А как называются вот эти?
— Дельфиниум, иначе — шпорник. Понятно?
— Понятно. Теперь понятно.
Он оттолкнулся от дерева, высвободил руку и схватил ее за плечи:
— А мне непонятно. Ясно?
— Ясно, — ответила она, улыбаясь одними губами. И прижалась к нему, внезапно став серьезной. Он задохнулся в ее волосах и нерешительно скосил глаза на ее губы.
— В халатах идут, — зашептала она, — ножи несут булатные.
— Санитарки, сплетни у них булатные, — он хотел напугать ее, но сам чувствовал, что каменеет от страха, и все равно приближался к ее губам. И теперь уже не было ни тонкого жужжания пчел, ни газовавшей в гараже машины, ни санитарок с алюминиевой посудой, и разом кончилось одиночество. Он засмеялся, когда она оттолкнула его.
— Мне мама написала…