Так было три года назад. Почему-то он запомнил сигарету.
— Зачем нам понадобилось идти на кладбище? — наконец спросил Николай.
Она слегка повернула к нему голову:
— Ты против?
Он пожал плечами.
— Понимаю, — сказала она, — тебе все равно. Ты уже забыл, что меня всегда тянуло на живописные развалины.
Забыл. Мы оба многое забыли. И нам не интересно вспоминать забытое. Может быть, она приехала сюда, потому что наша любовь — живописная развалина?
Молча прошли мимо сквера. У нового квартала дорогу перерыли. Со дна траншеи вырывались отблески электросварки. Подойдя к узкому жиденькому настилу, он протянул ей руку и повел ее за собой, не оглядываясь.
— Гражданин! — крикнул ему рабочий. Он стоял, упершись подбородком в черенок лопаты. — Гражданин, не оброни свою хрупкость!
— Черепушечки придется собирать, — посочувствовал другой, прищуриваясь одним глазом — сильно задымил себе глаз цигаркой.
— Ничего, он у меня врач, — пошутила Тамара. Она никогда не умела говорить с простыми людьми.
— Врач? — из канализационного колодца вынырнула голова в картузе. — Эт-ты, брат ты мой, снова доктор. Никуда от них не денешься: хоть заболей — доктор, хоть спирту налей — опять доктор.
Николай шел не оборачиваясь.
— Эк она фигуру-то несет! — с откровенным восхищением проводил Великанову рабочий. — Баба при фигуре!
— Они, слыхал, ляжки тесемкой связывают для походки, а под прическу консервную банку укладывают, вроде как арматуру, — рассмеялся второй.
— Мерзость! — брезгливо сказала Тамара.
На тротуаре Николай предложил ей сигарету, но она отказалась: на ходу не курит. В одном месте пришлось обходить влажную глину, наваленную из траншеи. На асфальте жена осмотрела свои белые туфли. И потом то и дело поглядывала на них, то наклоняясь вперед, то поворачивая голову.
Вот это он помнит. В деревне, среди непролазной грязи, она без конца оглядывала свои боты.
Как мало и зло мы помним, Тамара. Мне сейчас вспоминается, как ты отправляла маме грязное белье в посылке. Мама стирала, и ты получала посылки с чистым бельем. А когда я уезжал на вызовы, ты ходила за водой с маленьким бидончиком. Женщины смеялись над тобой, но тебя это не трогало.
Из-за угла показались желтые корпуса областной больницы. Трехэтажное здание, завешенное лесами, торцом выходило на улицу, по которой они шли сейчас. Но окна их комнаты не видно за забором.
— Сорви мне вон ту веточку, — попросила она, остановившись под кленом.
«Рвать цветы, ходить по газонам…» — мелькнуло у него в голове. И еще вспоминать прошлую любовь, и еще пытаться забыть, что ее погубило… Запрещается!
— Какие пыльные листья! — воскликнула она. — Пыльный город.
— Да, пыльный, — ответил он рассеянно.
Кладбищенские ворота с вывеской, напоминавшей времена частных лудильщиков и брадобреев. С колокольни церквушки расплывался звон. Верующие крестились, пялясь на сверкающий купол. Узкая аллея, куда они свернули, выглядела торжественной в эту минуту безветрия. Деревья застыли. Когда перестали звонить колокола, Николай, чтобы сбить ритм перезвона, оставшийся в ушах, пошел медленнее. Тамара чувствовала себя туристкой. Она пробиралась через кусты сирени и, прочитав полустертую надпись на памятнике, возвращалась к нему.
— Мне хочется послушать церковное пение, — сказала она. В ее голосе слышались капризные нотки, которые умиляли его в первые месяцы супружества. — Как к этому относятся коммунисты?
Он не взглянул на нее, занятый своими мыслями. Устав от своей бесцельной суеты, она схватила его за руку, шла и что-то напевала, и ему показалось, что Тамара даже не подозревает, как тяжело и невесело с ней.
— В детстве я спросил бабушку, что такое церковь, — сказал он, закуривая. — Она мне ответила: «Такой театр». Может, и остроумно ответила, но потом, тоже еще мальчишкой, я должен был самостоятельно убедиться, что церковь не такое уж красивое зрелище.
Угадывая в нем прежнего рассудительного мужа, она засмеялась. Тоненькие ободки ее золотых серег качались, когда она вскидывала голову.
— Ты все такой же! — Ее слова звучали нежно, в них почти не чувствовалось упрека.
— Ты меня не поняла, — решительно возразил Николай. — Мне церковное пение не доставляет удовольствия, как любое другое фальшивое пение.