— И сегодня приходил?
— Да, чтобы я передала… Угрожал, если в больнице узнают про сестру… А я вчера письмо получила, и она меня мамой называет… Вот и накопилось в душе, и излилось…
Она всхлипнула и поправила воротничок своего платья.
Почему-то его обрадовало это инстинктивное женское внимание к себе. Ему пришлось встать и ходить по комнате. Она следила за ним глазами и бессознательно крутила стакан в подстаканнике. Трудная жизнь не состарила ее, не убавила доброты. Потому что жизнь дает противоядие от старости — ребенка…
Он рассказал ей, как ему пришлось оперировать Петьку Микешина. На многие ее вопросы, которые она задавала, ему не хотелось отвечать, но еще более не хотелось Саше хитрить теперь перед Дарьей Петровной. Он старался освободить ее от страха, и уже с обычной своей улыбкой Саша пересказал историю, в какую попала сестра Щапова.
Дарья Петровна потянулась к маленькому столику, завела остановившийся будильник. Сейчас ее волнует самое главное: как поступит Алла, узнав, что в городе живет женщина, которую она не помнила, но которая была ей матерью и остается ею, что ни говори, как ни взывай к справедливости.
Для него вопрос был решен сразу и окончательно. Он представил лицо Микешиной, с сильной проседью волосы, манеру прятать руки в рукава.
Не допустить, чтобы кто-то рассказал об этом Алле хотя бы в первые дни, — вывод напрашивался сам собой. Щапов сейчас трусит: афера сестры не могла проходить без участия прижимистого братца. Ему не до жиру.
Он сказал об этом вслух.
Но если Щапов что-то предпримет, Глушко не простит ему бессонных ночей Дарьи Петровны.
Об этом он промолчал.
Дарья Петровна уронила голову на руки.
Глава VIII
Да здравствует природа,
неспособная наградить всех
здоровой печенью!
некоторых пор на окне висела занавеска с вышитой идиллической корзиночкой — подарок заботливой жены Димы Зарубина. Из уважения к женщине занавеску терпели. А Великанов, глядя на нее, думал о каких-то, так и не пришедших к нему тихих временах с женой в простеньком халате, с сентиментальной домашней музыкой и с неподвижным зимним вечером за окном.
Из угла комнаты было видно, как над узорным краем занавески возвышается облупленный угол слесарной мастерской. На подоконнике около аквариума стояли бутылки из-под кефира с разбухшим газетным крошевом внутри, — чтобы легче отмывались.
Великанов подошел к столу и сел. Карпухин, шурша газетой, приподнялся на кровати, выключил радио.
— Читал?
— Читал.
— По-твоему, правильно?
— Да.
— Возможно, колесо истории изобрели журналисты, — изрек Виталий, и его неуемные руки изобразили для натуральности большой круг в воздухе. — Но я не уверен, что они могут поворачивать его вспять.
Великанов не ответил. В комнате стало тихо. Только из коридора доносилось уже ставшее привычным журчание в унитазе. Николай встал, прикрыл дверь.
— Латринофон Спайка Джонса, — сказал он.
— Что? — не понял Карпухин.
— У американского композитора Спайка Джонса есть такой музыкальный инструмент — унитаз со струнами. Называется латринофоном. У нас в туалете тоже музыка…
— Брось ты! — рассердился Виталий, ценивший собственную серьезность. — Я про Андрея, а он…
Карпухин откинулся на подушку и заложил руки за голову. Помолчав, он продолжал:
— Между журналистами и их заступничеством всегда стоит стена тщеславия и гонорара.
— Ого, что это на тебя нашло? — удивился Великанов. — Статья, по-моему, честная. А между журналистами и этим твоим заступничеством стоят инстанции, никакое не тщеславие.
Карпухин хотел возразить, зло повернулся на кровати. Неожиданно закричал:
— Завидую я этой статье, ясно?! Меня бесит запах типографской краски, ясно? Знаешь, что я сочинил, когда твоя Тоня занималась настоящим делом? Скороговорку! «Распахнул Пахом свой пах, у Пахома пах запах». Дня три сочинял. И после этого мне захотелось поставить в моем паспорте, где особые отметки, такой штампик — «гений», чтобы человечество не ломало голову, какая это личность слоняется по свету.
Он подбежал к столу. Брошенная им газета легла перед Николаем. Великанов поставил на нее стеклянную пепельницу — недавнее приобретение Глушко, гордость некурящих. Фамилия Тони проступала сквозь стекло крупно и изломанно. Карпухин схватил брюки и стал одеваться.