Великанов сел за стол. Они выпили. Вино отдавало дрожжами. Зарубин поспешно закусил и, не прибегая к хитрым ораторским переходам, перешел на другую тему:
— Меня, потому что я сын своего времени, меня не удивляют земные тайны, скажем — тайны нефти и этой самой… магмы. Мне подавайте космические тайны — тайны Марса и Венеры!
Великанов молчал, но Зарубину было вполне достаточно и молчания собеседника. Диме не следует пить, учитывая, что алкоголь развязывает язык. — Да здравствует природа, неспособная наградить всех здоровой печенью!
Зарубин — находка для сельской медицины. С больными он может разговаривать как угодно долго. И о достатке расспросит, и о сыночке, который в солдатах, и выругает в дозволенных выражениях за то, что у больного помойка не в порядке, мухи на всю улицу…
Так, по крайней мере, говорили о Дмитрии Ивановиче.
Здесь, в областной больнице, работает терапевт, кандидат наук. Старый, земского закала врач. Но больные не любят, этого врача. Его лечение чересчур напоминает их обычный режим: зарядка, свежий воздух, разнообразное питание. Они считают такую терапию почти шарлатанством. А сами никогда в жизни не делали зарядки, да и свежим воздухом дышат по дороге на работу и обратно. Больному нужен чародейский укол или уж, во всяком случае, таинственная латынь рецепта.
Говорят, Дима может прописать чертову дюжину лекарств и при этом не забывает предупредить, что принимать их надо так-то и так-то, а пища должна быть нежирной, а запивать порошочек следует морсом из клюквы, а не какой-нибудь водой или, боже упаси, некипяченым молоком.
Великанов смотрел на Зарубина, и в откровенное мнение о нем мало-помалу вливалась струйка доброжелательства. Ему казалось, что сейчас он бесконечно глубоко понимает этого человека, и если в нем не все мудро и красиво, то простить ему можно многое. Фигура, которая видна насквозь, внушает жалость, а не отвращение.
Дима, поглядывая вприщурку на симпатичную после ремонта комнату, как бы между прочим сказал:
— А я новость узнал — ай-яй-яй! — он сокрушенно покачал головой, увидел внимательные глаза Великанова, хотел подлить вина, но тот отодвинул стакан.
— Выкладывай!
Что-то Николаю не понравилось в суетливом движении рук Зарубина, вцепившихся в бутылку. Прячет трезвые глаза. Подыскивает фразу.
Прошло хмельное умиротворение.
— Напасть какая-то на нас, — говорил Зарубин. — Я проглядел столбняк и сам себя готов высечь, никому бы такого не простил, коль скоро зашла бы речь… У Золотарева… Золотареву не позавидуешь. Его не статья спасет газетная, а рука. Только рука не всегда голова. У меня, правда, есть… Это действительно голова… У тебя — с женой… Ну и судьба! Как будто хирургу, работающему не за страх, а за совесть, нервы не нужны. Один Карпухин — как мотылек. Птичка божия не знает… Как там? Но и его может скрутить, ибо легкомыслие в наше время — это, так сказать, расходная статья. И не таких скручивает. Вот Глушко, например… Никак не думал…
— Дима, а ты не можешь мне популярно разъяснить, почему редька растет хвостом вниз? — спросил Великанов.
— Зарубин поджал губы. Хотел разлить вино, но, взглянув на Николая, не решился.
— Могу и молчать, но самое интересное — про Глушко.
— Все равно ведь расскажешь.
— Почему?
— Потому что ради этого и затеял выпивку.
Под столом — стучали зарубинские туфли. После слов Николая шлепанье прекратилось. Дима озадаченно размышлял. Нагнулся, поправил съехавшие носки. Вышел из-за стола, заговорил, потирая пухлые руки:
— Ты чертовски прав. У тебя удивительная способность ясно видеть. Я и взываю к этой твоей способности… — Он передохнул и, подождав, пока Великанов закурит, продолжал: — У невесты Глушко нашлась ее настоящая мать. Это бы ничего, нашлась — ну и на радость. Но дело в том, что мамочка и слова доброго не стоит. По логике вещей, счастливой невесте лучше бы пребывать в неведении, лучше бы не знать, что ее когда-то бросили, а мама сменила нескольких мужей, сидела в тюрьме, торговала платками…
Зарубин погладил вспотевшую лысину. Потянулся к стакану, долил себе из бутылки.
— Все запутано, ужасно запутано, — жаловался Дима. — Дело может утрясти один человек. К сожалению, это не та голова, о которой я упомянул. Проходимец, захребетник. Я говорю о братце нашей Щаповой. Будет тебе известно, что он числится мужем этой самой Микешиной. Помнишь, Глушко оперировал ребенка с ущемленной грыжей?
Великанов смял сигарету в пепельнице, хрустнул пальцами.