Но Николая сейчас беспокоило не это. Пусть его куда-то вызовут и, механически взяв под защиту несуществующую семью, будут говорить о моральном облике молодого человека и об ответственности его перед народом. Такова сила заявления: оно обязывает к истине, а формально на него достаточно отреагировать в угоду какому-то идеальному принципу, не берущему в расчет конкретные обстоятельства.
Час назад Великанов узнал, что его жена приходила к Липкину. Николай разыскал Глушко, опасаясь, как бы этот факт не повлиял на решение Саши. Разумеется, Николай хотел, чтобы Глушко не был от него зависим в вопросе, как поступать со Щаповой, и сейчас старался выяснить, известно ли Саше о разговоре Великановой с главным врачом.
Глушко готовился к хирургической конференции. Перед ним лежал ворох историй болезни, он листал их и, кажется, не очень слушал Николая. Глухой халат и надвинутая до бровей шапочка делали его непривычно сосредоточенным, и Великанов невольно спрашивал себя, не означает ли это, что Глушко в курсе последних событий. Но время от времени Саша брал в руки исписанные листы бумаги и читал вслух. И если фраза звучит коряво или напыщенно, он виновато улыбался. И Великанов, диктуя выправленный абзац, забывал о сигарете.
Наконец Глушко посмотрел на часы, спрятал истории болезни в стол и поднялся. Они вышли из кабинета. В конце коридора Глушко придержал Великанова за руку и свернул в изолятор. После светлого коридора в палате было совсем темно. У занавешенного одеялом окна стоял наркозный аппарат. В темноте всплыла фигура сестрички. Девушка встала со стула и поздоровалась с ними.
Мальчик на кровати дышал с пугающим свистом. Сестричка, нашарив ногой педаль, включила отсос. Глушко что-то сказал ей, и Великанов увидел, как короткими движениями она стала удалять слизь из трубки, вставленной в горло Бориса.
Каждый раз, заходя сюда, Николай чувствовал себя новичком, и им овладевало паническое убеждение, что из него никогда не получится хорошего хирурга. И имея в виду только себя, он думал, как медицина в многочисленных случаях теряет свое могущество от ошибки неуча, от самоуверенности ученого, от поспешности и медлительности, от легкомыслия и педантизма. И самое досадное в этом, что многовековой опыт миллионов людей пасует перед оплошностью одного человека.
Он вышел из палаты и зажмурился от света. Какая-то мамаша, положив на кушетку закутанного ребенка, оглядывала себя в зеркало. Она сняла больничный халат и провела рукой по седеющим волосам.
Его догнал Глушко.
Поравнявшись с Микешиной, Саша почувствовал, как трудно ему поставить эту женщину в ряд с другими, которых он провожал до двери и от которых выслушивал слова благодарности. Он наклонился над Петькой, потрепал его за подбородок.
— Что будете делать с сыном? — в упор спросил Микешину.
Она вскинула голову. В серых глазах стояла угрюмая тоска.
— В дом ребенка определю…
Николай Великанов только сейчас, глядя, как на скулах Глушко вспухли желваки, узнал Микешину. Он позавидовал спокойствию Саши, который в эту минуту не мог не думать о своей рано умершей матери.
Все мамы, когда их дети в беде, ведут себя так, словно им служит золотая рыбка: для них нет невозможного. Каково же сыновьям, которые в трудный час лишены этой святой, пусть воображаемой, но всегда всесильной поддержки?
На улице было душно. Низкое солнце зависло в тугих облаках над горизонтом. Грохотала прицепами автотрасса. Над строящейся школой-интернатом развернулся и замер башенный кран, возникший здесь на пустыре, как птица Феникс.
Они посторонились, пропустив подводу, груженную строительным мусором. Оба почти одновременно увидели высокую сутулую фигуру Карпухина. Тот шагал, увлеченно размахивая руками.
— Виталий Петрович! — позвал Глушко.
Карпухин круто свернул и подбежал к ним. За очками весело блестели глаза. От него попахивало спиртным.
— Дал газу до отказу, — определил Саша.
Виталий засунул руки в карманы и выпалил в лицо озадаченному Глушко:
— Любопытствуешь? Ну-ну! Неправы те, кто сладко едят, и те, кто горько пьют? Ох, трудно найти правду! — Самодовольно потряхивая чубом, он закончил: — Я сегодня рыцарь Зеленого Змия Горилковича!
— Пошли на конференцию, — пригласил Великанов.
— Чудненько! — согласился Карпухин. — Только я не люблю эти ваши хирургические штучки.
Мимо прошли студентки. Виталий залюбовался красивой загорелой шеей одной из них — будьте уверены, эстетика женской шейки ему уже более знакома, чем анатомия… Но он тут же уличил себя в хамстве. Какой-то бес, вселившийся в него недавно, делал его рассудочным и бесконечно солидным. Словно Карпухину накинули десяток лет. Может, даже два. И это означало: пора позаботиться о бессмертии.